Корни - Алекс Хейли

Стоя у постели Белл, Кунта думал, какое имя дать своему ребенку. Хотя он прекрасно знал, что не может просить у массы восемь дней выходных для выбора имени, как это принято в Африке, ему было понятно, что этот вопрос требует долгих и серьезных размышлений. Ведь имя ребенка оказывает влияние на то, каким человеком он станет. Но тут ему стало ясно, что, какое бы имя он ни дал своей дочери, ее всегда будут называть по фамилии массы, и эта мысль привела его в такую ярость, что Кунта поклялся перед Аллахом, что его дочь вырастет, зная свое настоящее имя.

Не говоря ни слова, он резко повернулся и вышел. Рассвет еще только начинался. Кунта отошел подальше и стал расхаживать вдоль изгороди, где впервые начал ухаживать за Белл. Ему нужно было подумать. Он помнил, что Белл рассказала ему о величайшем страдании своей жизни – ее продали и оторвали от двух маленьких девочек. И теперь Кунта искал имя на языке мандинго, чтобы оно отражало самое сильное желание Белл – никогда больше не пережить такой утраты. Ему нужно было имя, которое смогло бы защитить его дочь. И вдруг он вспомнил! Он снова и снова мысленно повторял это слово. Очень трудно было удержаться, чтобы не произнести его вслух, даже для самого себя. Он знал, что делать этого нельзя. Но это именно то, что нужно! Обрадованный такой удачей, Кунта поспешил от изгороди к хижине.

Но когда он сказал Белл, как хочет назвать ребенка, она стала возражать гораздо энергичнее, чем можно было ожидать от женщины в таком состоянии.

– Что за спешка с именем? Как ты хочешь ее назвать? Мы с тобой еще даже не говорили об имени!

Кунта знал, какой упрямой может быть Белл, если она что-то вбила себе в голову. Поэтому постарался сдержать гнев и подобрать нужные слова, чтобы объяснить, что есть традиции, которые нужно уважать, есть порядок действий в именовании ребенка. А главная традиция – это то, что имя выбирает только отец, и он может никому не говорить его, пока не откроет самому ребенку. Только так будет правильно. Он твердил, что имя нужно дать быстрее, потому что масса может принять решение за них.

– Теперь я понимаю! – сказала Белл. – Вы, африканцы, только и делаете, что устраиваете всем неприятности. Этот ребенок не получит языческого имени!

Кунта в ярости выскочил из хижины и сразу же наткнулся на тетушку Сьюки и сестру Мэнди, которые направлялись к ним с кипой полотенец и кастрюлями с горячей водой.

– Поздравляем, брат Тоби. Мы идем помочь Белл.

Но Кунта лишь что-то буркнул под нос и убежал. Рабочий по имени Като шел звонить в утренний колокол. Черные стали выбираться из хижин, с ведрами потянулись за водой к колодцу, чтобы умыться перед завтраком. Кунта быстро свернул на дорожку, ведущую к амбару, чтобы оказаться как можно дальше от этих черных язычников, которых тубобы научили сжиматься от страха при любом упоминании Африки – а ведь она была их родиной.

В пустом амбаре Кунта накормил, напоил и обтер лошадей. Почувствовав, что масса должен уже завтракать, он самым длинным путем пошел к кухне большого дома и спросил у заменявшей Белл тетушки Сьюки, понадобится ли сегодня экипаж. Тетушка Сьюки явно не хотела с ним разговаривать. Она лишь покачала головой и вышла из комнаты, даже не предложив ему еды. Кунта захромал обратно к амбару, гадая, что же Белл сказала тетушке Сьюки и сестре Мэнди и о чем они будут сплетничать с черными женщинами. Впрочем, он твердил себе, что ему это неважно.

Ему нужно было чем-то заняться. Он не мог больше оставаться в амбаре. Кунта вышел на улицу, держа в руках упряжь, и принялся убивать время, как обычно, смазывая ее маслом и полируя. Без этого можно было обойтись – он делал это всего две недели назад. Кунте хотелось вернуться в хижину, чтобы увидеть ребенка – и даже Белл, – но стоило ему подумать об этом, как гнев вскипал в его душе. Надо же, жена Кинте хочет, чтобы ее ребенок носил тубобское имя! Ведь это первый шаг к самоотречению и презрению!

Около полудня Кунта увидел, как тетушка Сьюки несет Белл горшок с какой-то едой – наверное, это суп. Только тут он понял, как проголодался. Через несколько минут зашел за амбар, где под соломой был сложен только что собранный сладкий картофель, выбрал четыре клубня помельче и, преисполненный жалости к самому себе, съел их сырыми, чтобы утолить голод.

Солнце уже село, когда Кунта решился вернуться домой. Он открыл дверь и вошел. Из спальни не доносилось ни звука. Наверное, Белл спит, решил он, наклоняясь, чтобы зажечь на столе свечу.

– Это ты?

Раздражения в голосе Белл он не почувствовал. Что-то проворчав себе под нос, поставил свечу на стол, отдернул занавеску и вошел в спальню. В тусклом свете свечи увидел, что Белл настроена так же решительно, как и он.

– Послушай, Кунта, – сказала она, решив не тратить даром времени. – Нашего массу я знаю лучше, чем ты. Если ты разозлишь его этими африканскими штучками, он продаст нас троих на следующем аукционе, не задумавшись!

Кунта изо всех сил пытался сдержаться. Он искал слова, которые заставили бы Белл понять его абсолютную решимость. Каков бы ни был риск, его ребенок не будет носить имя тубобов. И имя свое его дочь получит должным образом.

Белл совершенно не нравился настрой Кунты. Еще больше ее страшило то, что он может сделать, если она откажется. В конце концов Белл с явной неохотой сдалась.

– Какое там вуду ты затеял? – с сомнением спросила она.

Когда он рассказал, что просто хочет ненадолго вынести ребенка на улицу, Белл велела дождаться, пока девочка не проснется и она ее не покормит, чтобы малышка не была голодной и не плакала. Кунта сразу же согласился. Белл сказала, что ребенок не проснется еще два часа, а к этому времени все рабы уже уснут, и никто не увидит, какое мумбо-юмбо Кунта собирается устроить. Хоть Белл этого и не показывала, но была очень зла на Кунту за то, что он не дал ей самой выбрать имя для дочери, которую она родила в таких муках. А еще она боялась, что Кунта выберет чисто африканское, запретное имя. Впрочем, она была уверена, что потом сможет устроить все по-своему, нужно только дождаться.

Около полуночи Кунта вышел из хижины, держа на руках свою маленькую дочь, закутанную в одеяльце. Он шел и шел, пока не оказался достаточно далеко. Рабские хижины не должны были омрачить то, что сейчас произойдет.

И вот там, под луной и звездами, Кунта поднял свою дочь вверх, развернул ее так, чтобы правое ушко касалось его губ. И тогда медленно и четко он трижды прошептал в ее ушко на языке мандинго:

– Твое имя – Киззи. Твое имя – Киззи. Твое имя – Киззи.

Все было сделано так, как делали все предки Кинте, как получил имя он сам. Точно так же маленькую девочку назвали бы, если бы она родилась в землях своих предков. Его дочь первой узнала, кто она такая.

Кунта чувствовал, как Африка пульсирует в его венах – и передается от него ребенку, плоти от плоти его и Белл. Он пошел дальше. Потом снова остановился, приподнял уголок одеяла, закрывавший маленькое личико девочки. Он повернул ребенка так, чтобы ему было видно небо, и произнес вслух на мандинго: