Коммод - Михаил Ишков

Тертулл задумался, уж не рабыню ли ему всучили в жены? Ему приходилось слышать веселые рассказы Лета о кружке некоей Клиобеллы, в честь которой цезарь организовал в Виндобоне дружескую коллегию. При этом при слове «кружок» заливались все, даже император. Дидий Юлиан охотно подхватывал — что и говорить, огромных достоинств была женщина, упаришься. При этом в его голосе проскальзывали нотки сожаления. Кого на этот раз подсунули ему, Тертуллу? Если это шутка, может, лучше поддержать шутку. Глядишь, и дозволят вернуть Норбану. Милость божья, Венера — прародительница, неужели он с какой‑то девкой не справится, какого бы роста она не была! Плевое дело для настоящего мужчины. Потом вместе посмеемся, напишем стишки, прославим дары богини — прародительницы, лярвы ее раздери.

Он деловито уселся на край постели, принялся разуваться — развязал ремешки на полусапожках фиолетового цвета, скинул их, при этом принялся насвистывать какую‑то разухабистую мелодию. Затем скинул тогу, остался в тунике.

В этот момент кто‑то ломанным голоском пропищал.

— Не свисти, денег не будет!

Стихотворец насторожился, голосок показался ему знакомым. Он перебрал в памяти наложниц, которые содержались во дворце, попытался вспомнить их голоса. Великие боги, их было столько, что всех не упомнить! Число свезенных во дворец красоток перевалило за две сотни. Чтобы не таскаться по кабакам и лупанариям, не подвергать свою драгоценную жизнь опасности, Коммод, еще в бытность Перенниса, по его же совету, приказал искать по Италии привлекательных женщин. Их свезли на Палатин, здесь был усмотрен просмотр (а при желании ближайших друзей и испытания, в которых довелось участвовать и Тертуллу), после чего в качестве наложниц поселили в доме Нерона. Род их занятий или происхождение роли не играли — в гареме содержались девицы из знатных семейств и шлюхи самого низкого пошиба, добывавшие свой хлеб на кладбищах. Их называли бустуарии, во время похорон они исполняли роль плакальщиц. Таких, правда, было всего несколько штук, но Коммод уважал их за редкие способности по части ругани. Эти дамы могли обложить кого угодно, вплоть до императора, и, занимаясь любовными развлечениями, знать не знали, что такое срам. В список попали даже несколько высокопоставленных матрон, имевших по несколько детей. Этим, по приказу Коммода, скоро разрешили вернуться домой, и даже выдали награду. Две женщины, правда, упросили императора оставить их при своей особе. В число наложниц были включены и две бывшие весталки, которых императорским распоряжением освободили от позорной казни за преступную связь с мужчинами, ведь жрицы богини Весты должны были в течение тридцати лет хранить невинность. Император назвал этот обычай суеверием и отменил прежний порядок набора и содержания весталок. Правда, ненадолго. Застав одну из этих жриц с преторианским центурионом, просмотрев весь сеанс до конца, неожиданно возмутился и приказал вернуть старые правила служения Весте.

— На этом Рим стоит! — назидательно заявил он сенаторам.

Весталка была наказан бичеванием, которое прекратили после того, как центурион признался, что никогда ранее, ни с какой другой женщиной он не испытывал подобного неземного наслаждения. Коммод не поверил, центурион начал настаивать, тогда для разрешения спора цезарь приказал вернуть весталку и лично приступил к испытаниям. Закончив, он, отирая пот со лба, вынужден был признать, что центурион прав, поэтому он прощает «негодницу», а центуриона ссылает в Месопотамию, дабы он больше не зарился на чужих женщин.

В этот момент неожиданная и страшная догадка промелькнула у Тертулла. У императора, кроме двух с лишком сотен женщин было такое же количество молодых людей, с которыми он, случалось, тешился на пирах, в постели, в банях, в садах и возле живописных прудов, устроенных еще Домицианом на Палатинском холме. Был у также него экземпляр мужского пола, по прозвищу Осел, у которого мужской орган превышал всякие разумные пределы — его головастик не влезал в большой императорский кубок. Осла порой подпускали к проштрафившимся придворным. Это наказание считалось одним из самых тяжких.

Поэт приуныл. Шутка оборачивалась нестерпимым и обидным для мужчины мучением. В конце концов, он постарался успокоить себя, в конце концов, это только шутка. Про себя добавил, стерпим ради Норбаны. Если это не подвиг, все равно что‑то героическое в этой свадьбе все‑таки должно было присутствовать.

Он вздохнул и, покряхтывая, полез под покрывало. Пощупал ткань — материя отменная, такой император пользуется. Невеста лежала, отвернувшись в другую сторону. Разобрать в скопившейся под пологом темноте, кто находился рядом — мужчина или женщина — было невозможно. Тертулл вздохнул еще раз и, понимая, что от судьбы не уйдешь, осторожно просунул руку под мышку суженой.

Та медленно повернулась к нему, обняла, припала с поцелуйчиком.

Тертулл оцепенел. Так и замер, не в силах шелохнуться, подвигать руками, ногами. Не в силах соскочить с этого лобного места и бежать куда глаза глядят.

Невеста укоризненно подтвердила.

— Ну, я это! Я!

Тертулл прочистил голос и слабо выдохнул.

— Император! Помилуй!..

— За что? — удивленно переспросил Коммод. — Ты вел себя честно по отношению к своей молодой женушке. Выгнал из дома эту грязную шлюху Норбану. Я рада и теперь хочу тебя.

Тертулл покорно начал переворачиваться на живот.

— Что с тобой, Постумий! — в голосе императора послышалось откровенное изумление. — Это я твоя жена, а не ты. Возьми меня, любимый, я вся твоя!

Стихотворец не удержался и соскочил с постели. Отбежал в угол. Здесь попытался унять охвативший его озноб.

Коммод сел на постели.

— Что с тобой, Постумий? Почему ты сбежал от своей крошки. Возьми меня, ведь я давно присматривался… присматривалась к тебе. Если бы ты знал, сколько ночей я не спала, мечтала, что ты пощекочешь меня своей бородой.

Тертулл не мог сдвинуться с места.

— Иди сюда, — уже более раздраженно приказал цезарь. Поэт строевым шагом направился к ложу.

— Тебе что, жизнь не дорога? — язвительно спросил Коммод. — Можешь ты, паскуда, хотя бы раз, без капризов и не ломаясь, удовлетворить мою маленькую просьбу? Я хочу тебя, то есть я хочу, чтобы ты меня трахнул. Это приказ. Приступай!

— Н — не могу, — признался поэт.

Император сокрушенно вздохнул.

— Я так и знал, что ты окончательно свихнулся, обрюзг, наел жир на моих хлебах, и самого элементарного, что может потребовать повелитель от верного, преданного ему душой и телом подданного — учти, Постумий, телом! — не можешь выполнить. Этакую кроху, — Коммод показал Тертуллу кончик мизинца. — Тебе жалко? Ну, как знаешь.

Император начал подниматься с постели. Еще немного, и он отодвинется далеко, не достать, и известный стихотворец не выдержал, схватил его за руку.

— Или сюда, моя милашка, — с трудом выговорил поэт и притянул к себе крупного, заметно оплывшего жиром мужчину.