Фламандская доска - Артуро Перес-Реверте

— Да, кстати, — отозвался шахматист. — Честно говоря, мне весьма любопытно узнать, какова моя участь.

Сесар хитро взглянул на него.

— А вам, дорогой мой, выпал выигрышный билет.

— Что вы говорите!

— Именно то, что вы слышали. Предвидя, что второй белый конь может все-таки выйти живым из этой партии, я взял на себя смелость документально оформить его участие в упомянутом акционерном обществе, назначив ему в собственность двадцать пять процентов акций. Что, помимо прочего, позволит вам почаще покупать себе новые рубашки и предаваться игре в шахматы, скажем, на Багамских островах, если вас устраивает это место.

Муньос поднес руку ко рту, ухватил двумя пальцами погасший окурок, посмотрел на него и явно преднамеренно уронил на ковер.

— Я нахожу это весьма щедрым с вашей стороны, — проговорил он.

Сесар взглянул на окурок на полу, затем на шахматиста.

— Это самое меньшее из того, что я могу сделать. Нужно каким-то образом купить ваше молчание; а кроме того, вы это заслужили, даже с лихвой… Скажем так: это моя вам компенсация за эту шутку с компьютером.

— А вам не приходило в голову, что я могу отказаться участвовать во всем этом?

— Приходило. Честное слово, приходило. В общем-то, если хорошенько подумать, вы довольно странный тип. Но это уже не мое дело. Вы с Хулией теперь партнеры, так что разбирайтесь сами. А мне нужно думать о других вещах.

— Еще остался ты сам, Сесар, — сказала Хулия.

— Я? — Антиквар улыбнулся, и в этой улыбке девушке почудилась боль. — Дорогая моя принцесса, у меня целая куча грехов, которые надо искупить, и очень мало времени. — Он указал на запечатанный конверт на столе. — Там также лежит подробная исповедь, повествующая обо всей этой истории от начала до конца, за исключением, разумеется, нашей швейцарской комбинации. Ты, Муньос и — пока что — Монтегрифо остаетесь чисты, как ангелы. Что касается картины, я там детально описываю, как уничтожил ее по личным и сентиментальным причинам. Уверен, что, досконально изучив мое признание, полицейские психиатры признают меня опасным шизофреником.

— Ты собираешься уехать за границу?

— Ни в коем случае. Если человек ищет место, куда уехать, то это лишь для того, чтобы совершить путешествие. Но я уже слишком стар. С другой стороны, тюрьма или сумасшедший дом меня тоже не привлекают. Думаю, это довольно неприятно, когда все эти симпатичные санитары с квадратными плечами тащат тебя под холодный душ или что-нибудь другое в том же роде. Боюсь, что нет, дорогая. Мне уже за пятьдесят, и подобные эмоции не для меня. Кроме того, есть еще одна небольшая деталь.

Хулия угрюмо взглянула на него.

— Что еще за деталь?

— Тебе приходилось слышать, — Сесар иронически усмехнулся, — о такой вещи, которая называется синдромом приобретенного черт-его-знает-чего и которая в последнее время, похоже, все больше входит в моду?.. Так вот, мой поезд приближается к конечной станции. Говорят.

— Врешь.

— Ни капельки. Знаешь, как в метро: конечная, просьба освободить вагоны.

Хулия закрыла глаза. Внезапно все, что окружало ее, словно бы растаяло, и в ее сознании остался только слабый глухой звук, похожий на тот, что производит камень, падая в середину пруда. Когда она разжала веки, они были мокры от слез.

— Ты врешь, Сесар. Только не ты. Скажи, что ты врешь.

— Хотел бы соврать, принцесса. Честное слово, я был бы просто счастлив, если бы мог сказать тебе, что все это — просто шутка весьма дурного вкуса. Но жизнь умеет и любит играть с нами подобные шутки.

— Когда ты узнал?

Антиквар томно и презрительно махнул рукой, как будто время перестало иметь для него значение:

— Месяца два назад. Все началось с появления маленькой опухоли в прямой кишке. Довольно неприятная вещь.

— И ты никогда ничего не говорил мне.

— Зачем?.. Прости, если я покажусь тебе неделикатным, принцесса, но моя прямая кишка всегда была моим сугубо личным делом.

— Сколько тебе осталось?

— Не так уж много: кажется, шесть или семь месяцев. И говорят, что при этом катастрофически худеют.

— Тогда тебя отправят в больницу. В больницу, а не в тюрьму. Даже не в сумасшедший дом.

Сесар со спокойной улыбкой покачал головой.

— Меня не отправят ни в одно из этих мест, дражайшая моя. Ты представляешь, как это ужасно — умереть от такой вульгарной причины?.. Нет, нет. Ни за что. Теперь все подряд умирают от этого, так что я имею право придать делу хоть немного личный характер… наверное, это просто кошмар — уносить с собой в качестве последнего воспоминания образ капельницы, болтающейся у тебя над головой, посетителей, наступающих на твой кислородный шланг, и прочего в том же духе… — Он обвел взглядом свою комнату: мебель, ковры, картины. — Я предпочитаю финал во флорентийском стиле, среди вещей, которые я люблю. Такой выход из положения, разумный и более приятный, больше соответствует моим вкусам и характеру.

— Когда?

— Скоро. Как только вы будете настолько любезны, что оставите меня одного.

Муньос ждал ее на улице, прислонившись к стене и до самых ушей подняв воротник плаща. Казалось, он был поглощен какими-то тайными размышлениями, и, когда Хулия, выйдя из подъезда, подошла к нему, он не сразу поднял на нее глаза.

— Как он собирается сделать это? — спросил он.

— Синильная кислота. У него уже много лет припрятана ампула. — Хулия горько усмехнулась. — Он говорит, что более героическим жестом было бы застрелиться, но что в таких случаях на лице остается неприятное испуганное выражение. Он предпочитает хорошо выглядеть.

— Понимаю.

Хулия зажгла сигарету. Медленно, нарочито затягивая движения.

— Тут недалеко, за углом, есть телефонная кабина… — Она с отсутствующим выражением взглянула на Муньоса. — Он попросил меня, чтобы мы дали ему десять минут — прежде чем вызывать полицию.

Они побрели по тротуару, рядом, под желтоватым светом фонарей. В конце пустынной улицы светофор загорался попеременно зеленым, янтарно-желтым и красным. Его последний отсвет упал на лицо Хулии, очертив на нем нереальные глубокие тени.

— Что вы думаете делать теперь? — спросил Муньос. Он говорил, не смотря на нее, уперевшись взглядом в асфальт под ногами. Она пожала плечами.

— Это зависит от вас.

И тут впервые Хулия услышала, как Муньос смеется. Это был низкий, мягкий, несколько носовой смех, исходивший, казалось, из самых глубин его тела. На какую-то долю секунды девушке почудилось, что человек, смеющийся рядом с ней, — не шахматист Муньос, а один из персонажей фламандской доски.

— Ваш друг Сесар прав, — сказал Муньос. — Мне действительно нужны новые рубашки.