Подлеморье. Книга 1 - Михаил Ильич Жигжитов

тебя из-под ареста. Доставлю домой. Отец, мать встретят…

Кешка исподлобья глядит на Стренге.

— Я не предатель, я большевик!.. И Кабашов не у вас, а у нас. Жив Кабашов.

Стренге взорвался:

— Вот вещественное доказательство. — Он сует под нос Кешке письмо Лобанова к Кабашову: — За него я могу по закону военного времени немедленно тебя расстрелять. Но я не хочу этого. Я понимаю, что ты заблудился по молодости, не думаешь о последствиях… Только скажи о своих временных друзьях, и я даю слово благородного дворянина…

Кешка с трудом сдерживал бешенство:

— Баб беременных порете… скидыши мертвые.

На выхоленном лицо ядовито сверкнули зеленые глаза.

— Убрать! — приказал Стренге. — Подхорунжий, останьтесь!

— Слушаюсь, ваше благородие!

Долго ходил ротмистр по просторной комнате, сложив руки за спину, ломал тонкие длинные пальцы.

Затем подошел вплотную к подхорунжему, истерично закричал:

— Баба, а не казак!.. Юбку тебе вместо шаровар с лампасами!.. Как это догадался из рук отпустить Кабашова?! Скажи, как?!

Долговязый подхорунжий часто-часто заморгал.

— Кабашов не выдержал экзекуции… мы его, мертвого, выбросили в огород… Его утащили родственники хоронить.

— А говорят, что он живой… Садись, Кузьма, — успокаиваясь, пригласил Стренге помощника.

— Да врут, ваше благородие!.. Уделали до смерти…

— А ну-ка, полюбуйся вот этой бумагой. Сегодня один эсер мне дал…

Подхорунжий взял лист и, запинаясь, глухим голосом начал читать:

— Список большевиков уезда: …Волгин, Вишняк, Даненберг, Кабашов, Комор-Вадовский, Лобанов, Мельников, Пономарев, Ромм, Эренпрайс…

— Вот сколько их… только одних главарей!.. Кроме Мельникова, все на воле.

Стренге, скрежеща зубами, заметался по комнате.

Резко остановился перед помощником:

— А тех, что у нас в подвалах, — в расход!

— И Мельникова? — неуверенно спросил подхорунжий.

— Тоже!.. Бесполезно держать. Ничего не скажет… Я уж насобачился на них… Вижу, из кого можно вытянуть, из кого нет!

Древние февраль называли лютень. А в эту жестокую годину он был особенно лютым. Воробьи по пути от избы до амбара, замерзая на лету, падали под ноги людям.

В тот день — первого февраля 1919 года — солнце как специально спряталось за лохматые траурно-черные тучи. Дул резкий «баргузин». Сыпал снег.

Арестованных везли крестьяне на своих неуклюжих санях. Люди сидели, сбившись в кучку, не шевелились. Их быстро покрыло слоем снега. Конвойные казаки в своих косматых папахах походили на черные привидения. За ними, каркая, летело такое же черное воронье. Наверно, от карателей пахло кровью. Эту птицу не обманешь.

Кешка сидел тесно прижавшись к Ширяеву. Он ни о чем не думал. Пристально вглядывался в постоянно меняющиеся зыбкие края облаков. Снег мешал смотреть, он падал в глаза. Кешка жмурился, снег таял. Снова истрепанное облаками мутно-черное небо. Снова снег. И все равно это жизнь…

На горячем коне крупной рысью несся от села всадник. Наконец он домчался до обоза, резко осадил коня. Из-под черной папахи — зелень властного бешенства.

К нему тут же подъехал подхорунжий, отдал честь.

— Остановить! — крикнул Стренге. — Здесь довольно уютно!

Люди медленно слезали с саней.

Вот они стоят все, тесно прижавшись. Снова крики, приказ. Их ведут в сторону от дороги, ставят в ряд.

Кешка ткнул локтем Ширяева.

— Братуха, я у тебя веревку-то почти перегрыз. Дерни руками — и она слетит.

— Ну и что? — не понял Ширяев.

— Беги… до камышей, а там…

— А ты, Кеша?

— Мне не только руки, ноги-то спутали…

— Вижу, но все же… Ладно, отодвинься, Кеша…

Ширяев, согнувшись, рванулся в сторону. Кешка замер.

Пришпоренный конь ротмистра вздыбился — и кинулся за беглецом.

Ширяев уже был недалеко от камышей. Еще миг — и он скроется в них. Но в это время Стренге настиг его, приподнялся на стременах, резко взмахнул саблей…

Кеша в ужасе закрыл глаза.

Распаленный Стренге подскакал к казакам, визгливо крикнул:

— Кончайте гадов!

— Сами вы гады! Да здравствуют Советы!.. Смерть тиранам! — звонко, с ненавистью крикнул Кешка.

Раздался залп. Люди попадали.

Из груды неподвижных тел с трудом поднялся, опираясь на руки и колени Мельников. Он встал во весь рост. Вспыхнули рыжим под внезапно появившимся солнцем волосы, по щеке текла тонкой веревочкой кровь. Кешка изумленно поглядел на высунувшееся к нему солнце. Потом встретился взглядом с бароном Стренге.

— Изверги!.. Проклятые!.. — Тяжело выговорил Кешка. И вдруг улыбнулся. — Чуешь конец, сволочь?

Барон Стренге спешился и, раскачиваясь на тонких ногах, подошел к Иннокентию.

Солнце уже снова ушло за черные густые тучи.

Кешка попытался разорвать веревку, стягивающую его руки, но не смог. В ярости от собственного бессилия шагнул к Стренге, плюнул ему в лицо.

Взбешенный Стренге выхватил кортик, ткнул Кешке в глаз, во второй.

Кешка замотал ошалело головой.

С саней подводчиков раздался душераздирающий женский вопль. Девчонка лет пятнадцати забилась в судорогах.

Подхорунжий сморщился и, приставив дуло нагана к виску Мельникова, выстрелил.

В просторной избе богатого селянина пьяная оргия.

Ротмистр Стренге мрачен от неудачи. Были у него в руках Кабашов с Мельниковым… Были… но ни о чем не рассказали.

Стренге пил и не пьянел. Он находился в каком-то болезненном состоянии, скорее всего в полусумасшедшем бреду. Перед ним голубел Кешкин изумленный взгляд.

Один из пьяных опрокинул курятник. Закудахтали куры, закричал петух.

— Успокой, подхорунжий! Кур на мороз, петуха напои вином! — приказал Стренге.

Кешкины голубые глаза…

А подхорунжий уже, раскачиваясь, шел к курятнику. Вот он вылил недопитый самогон в корытце, накрошил хлеба и сиплым бабьим голосом стал кликать:

— Типа-типа-типа! Куть-куть-куть! Перед смертью-то хватани горячего!

Петух начал жорко клевать месиво.

Через несколько минут опьяневшего кречета вытащили из курятника. Кречет отчаянно кудахтал, отбивался, клевал руки.

— А ну, урядник, «барыню»!

Усач лихо растянул гармошку.

Один из пьяных выдернул из хвоста несчастной птицы два пера, воткнул их в глаза петуху и отпустил его на пол.

От страшной боли слепой кречет прыгал, перевертывался, падал и снова подпрыгивал. Его крик заглушал дикий хохот людей и звуки разухабистой «барыни».

А перед пьяным Стренге плыл Кешкин голубой изумленный взгляд.

…Байкал застыл в бело-голубой неподвижности, будто и не жил никогда бойкой жизнью транжиры и богача. Нерпы не боятся, что их «упромыслят». Лед не тревожат мужские шаги. Война… Потому так спокойно и равнодушно застыл в неподвижности Байкал.

В далеком Онгоконе в маленькой избушке — дым коромыслом!

В руках Петьки Грабежова весело звенит балалайка. У Ганьки две ложки в такт «барыни» отбивают дробь.

Ульяна вывела на середину своего Ванюшку:

— Ну-ка, женишок, спляши-ка перед своей невестушкой!

Вера, смеясь, подтолкнула кудлатую Анку.

— А невеста-то смелее жениха!.. Скорее на середку выскочит!

И верно!.. Топнула ножкой Анка, подбоченилась и пошла прыг-скок! Да так ловко!

Постоял, набычившись,