Дорога запустения - Йен Макдональд

Шел дождь, когда они вломились в опечатанный дом, мужчина и две женщины; веский, пронизывающий дождь тяжело падал с небес, карая землю. До этого вторника дождей не было три года. В опечатанном доме ужасно воняло чем-то таким, что начало умирать много лет назад, но до сих пор толком не умерло. Так что Раэль Манделья-мл. был вполне готов обнаружить на стуле возле камина труп – и все равно испустил вопль: высохшая кожа, оголенные зубы, пристальный взгляд омертвевших глаз пугали. Заслышав вопль, Санта-Экатрина сразу отвела Квай Чен Пак обратно в дом: если беременная женщина окажется рядом с трупом, ребенок родится мертвым. Поэтому Раэль Манделья-мл. сам вынес легкое как перышко тело из опечатанного дома и в одиночку выкопал в твердой земле городского кладбища неглубокую могилку. Дождь лил по лицу, шее, голым рукам, дождь тек в могилу, и поскольку не было ни мэра, ни священника, чтобы сказать речь, Раэль-мл. склонил голову и произнес подобающие фразы за всех под беспощадным проливным дождем. Когда могила покрылась твердой землей, он вбил в нее деревянную доску и вывел краской: «Женевьева Тенебрия: гражданка-основательница Дороги Запустения», – и, не зная дат и мест, сочинил простую эпитафию: «Умерла от разбитого сердца». И пошлепал по красной грязи к очагу и жене, и на душе у него было тяжело, ибо теперь остались только Мандельи.

Склонившись при газовом свете над ткацким станком, Эва Манделья увидела конец времени, растянутого по основе ее гобелена. Она перерезала жизненные нити Женевьевы Тенебрии и завязала их концы узлом. Осталось совсем мало нитей.

– Куда они ведут, каково их будущее? – спросила она у шипящих газовых ламп. Те знали, и она знала, ибо они с газовыми лампами работали над гобеленом слишком долго, чтобы не знать его формы и его узора: форма сотканного обусловливает форму, которую примет несотканное. Приближался конец всего; все нити вели к красную пыль, а после нее Эва Манделья ничего не различала, ибо будущее не было будущим Дороги Запустения. Она ткала, страшась такого будущего, под шипящими газовыми лампами, и все это время нить бежала сквозь ее пальцы в никуда, и дождь лил ливмя.

Три дня шел дождь, какого еще не было, даже когда музыка Десницы стребовала сто пятьдесят тысяч лет дождя с сухого насмешливого неба. Раэль Манделья смотрел на дождь из каждого окна гасиенды по очереди. Из этих окошек он видел, как бурные реки дождевой воды уносят в водовороте урожай будущего года, и казалось, что в грохоте капель слышится смех Панарха: божественные слоги твердили, что будущего для Дороги Запустения нет. Так продолжалось три дня, затем серые облака раскучерявились, сквозь желудочно-кишечное бугрение пробился свет, великий ветер с юга сдул дождь и оставил мир дымиться и куриться на солнце, каким оно бывает в пятнадцать пятнадцать. Той ночью медитативную тишь пустыни нарушили крики: ужасные дребезжащие крики, полные страха и боли, – крики рожающей женщины.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, спокойно, куриная косточка, спокойно, лунный камушек, еще чуть-чуть, уже скоро, ну же… – молила Санта-Экатрина, и Квай Чен Пак, куриная косточка, лунный камушек, тужилась, и злилась, и разразилась еще одним дребезжащим криком, так что Раэль-мл., волновавшийся в гостиной вместе с мистической бабушкой, вскочил со стула и схватился за ручку двери. Ближе к рассвету Санта-Экатрина повернула эту ручку и призвала сына в родильную комнату.

– Уже скоро, но она очень слаба, бедная девочка. Возьми ее за руку и отдай всю силу, сколько сможешь.

Когда небо просветлело багрянцем и золотом, глаза Квай Чен Пак открылись широко-широко-широко, и ее рот растянулся ох-ох-ох настолько, что мог заглотить мир, и она тужилась-тужилась-тужилась-тужилась-тужилась…

– Давай-давай-давай-давай-давай… – шептала Санта-Экатрина, и Раэль-мл. зажмурился, потому что не мог вынести происходившего с женой, но сжал ее руку так, как если бы никогда, никуда, ни за что ее не отпустил. – Давай-давай-давай-давай-давай, – потом раздался судорожный стон, и Раэль-мл., разлепив глаза, увидел уродливый красный уауакающий комок на руках у жены и пятна на простыне – красные и черные, мерзкие, гадкие женские пятна.

– Сын, – сказала Санта-Экатрина, – сын. – Раэль-мл. взял маленький красный корчащийся комочек у жены и вынес его в утро, туда, где солнце отбрасывало на землю великанские тени. Осторожно и восторженно Раэль-мл. нес сына по разоренным полям и закоулкам к гряде утесов, где поднял мальчика к небу и прошептал его имя пустыне.

– Аран Манделья.

Ответом ему была молния вдоль горизонта. Раэль Манделья-мл. взглянул в пустые черные глаза сына и увидел, как за широкими зрачками сверкают молнии. Эти глаза не могли пока сосредоточиться на отцовском лице, но казалось, что они смотрят на мир больше и шире окаймленного горизонтом. Смутно грохочущий гром тревожил усталые развалины Дороги Запустения, и Раэль Манделья-мл. трепетал, но не от мощи громовых раскатов, а потому что понял по глазам: в его руках – долгожданный совершенный человек, тот, на ком проклятие рода Манделья кончится, ребенок, в котором гармонически примирились мистическое и рациональное.

Гром потряс краснокаменные стены глубокого подвала, в котором нить времени Эвы Мандельи вплеталась в основу гобелена, и газовые лампы, дрожа в предвкушении, перешептывались: «Красная пыль – красная пыль – красная пыль». История настигла Эву Манделью и смыкала теперь волчьи челюсти; Эва Манделья ткала события, которым в истории Дороги Запустения исполнилось несколько минут. Рождение сына, гром; пальцы скручивали нити с поспешным проворством, пугавшим ее саму. Дороге Запустения будто не терпелось избавиться от самой себя. Соткав настоящее, пальцы устремились в будущее, в конец времен, который Эва Манделья помнила по гобелену, показанному ей д-ром Алимантандо. Пыльно-красная, красно-пыльная, единственная оставшаяся нить, единственный цвет, который доткет гобелен и сделает его целостным. Эва Манделья заправила длинную нить пыльно-красного цвета в челнок и завершила историю Дороги Запустения. Нить дошла до растрепанного конца, история закончилась; Эва Манделья увидела, что газовые лампы вздрогнули, и ее руки погладил нездешний ветер.

Окончен. Гобелен окончен. История завершилась. Дорога Запустения, ее начало, ее финал – здесь записано все. Эва Манделья провела пальцами по четырем нитям, что уходили вперед, вовне, сквозь конец времен в будущее. Одна нить началась несколько минут назад, и в наступащем мраке Эва Манделья не видела ее конца; внезапно она ощутила мистический шок: нить уводила прочь, сквозь породу и камень, в место за пределами понимания.

Что до нити ее собственной жизни, Эва Манделья не понимала, где та кончается. Она могла проследить ее с самого начала в далеком Новом Мерионедде и далее, вдоль серебристой линии, до зеленого оазиса в разгар бури; она видела, как нити-близнецы, мистика и рационализм, выходят из ее чрева, она следовала за собой в годы спокойствия и трагедии, пока не достигла места, в котором нити соединялись с всеуничтожающей пылью, и там ее нить терялась. Не кончалась, не рвалась, не была перерезана, просто терялась. И все-таки гобелен пестрел намеками на ее цвет. Озадаченная Эва Манделья коснулась пальцем точки соединения ощутила и странный трепет. Ее заполонили легкость, девочковость, океан простодушия. Она парила, размягчалась, растворялась, все ее надежды, грезы, страхи, любовь и ненависть становились сияющей пылью и вплавлялись в гобелен. Тело Эвы Мандельи утратило вещественность и непрозрачность. Она вложила и плоть, и душу в сплетение нитей, оно же – история Дороги Запустения. Ибо ее роль в истории была – вести записи, и через ведение записей она стала самой историей. Гобелен времени заискрился серебристой любовью Эвы Мандельи, и порыв нездешнего ветра достиг комнаты и погасил шипящие газовые лампы.