Дорога запустения - Йен Макдональд

«Да уж как забыть!» – ответил он, и, стреляя, покатился по земле с кошачьей грацией. Игла со свистом ушла в молоко – фигура в черной шляпе уже сиганула с крыши.

«Один на улице, другой в переулке. Они заставили тебя побегать. Заставь побегать их. Ты построил этот город своими руками, ты его знаешь. Используй это знание». Предки были категоричны. М-р Иерихон зигзагами помчался по улице Алимантандо к забытому временем участку с диким виноградом, а иглы штопали землю все ближе и ближе к его мелькающим каблукам. Он перескочил на веранду Лавки Смешанного Ассортимента Сестер Троицыных, и последняя игла врезалась в отпечаток его ступни.

«Они хороши. Идеальная команда. Что видит один, видит второй, что знает один, знает второй». Он сознательно подчинил дыхание искусству Гармонического Лада и позволил Предкам пнуть себя так, чтобы оказаться в чувственном пространстве Дамантовых Практик. М-р Иерихон закрыл глаза и услышал, как падают на улице пылинки. Втянув воздух через ноздри, он услышал вонь жаркого адреналинового пота, подскочил к окну и выпустил на волю две иглы.

«Знание». В голове запузырилась непрошеная память, как обычно, требовательная: сад Отченаша Августина; беседка под сенью деревьев, поют птички, бархатистая трава под ногами, аромат тимьяна и жасмина, наверху – крапчатый опал Родины-Матери.

– Будь жаден до знаний, – сказал Отченаш Августин, рассевшись в лепидоптерии посреди редких нимфалид. – Знание есть сила. Это не загадка, это истинное высказывание, ему следует доверять. Знание – сила.

«Знание – сила», – твердил огромный хор всех душ. Что ты знаешь о врагах такого, что дает тебе преимущество? Они – идентичные клоны. Их растили в идентичных средах, чтобы развить одинаковые реакции на одинаковые стимулы, а значит, фактически это один человек о двух телах.

Такова сумма знаний м-ра Иерихона об АльфаДжоне и БетаДжоне. И теперь м-р Иерихон знает, как их одолеть.

Тень стрельнула иглой из-за опоры насоса. М-р Иерихон дернул головой, едва ощутив в очертаниях человека хлад металлической решетки. Он скользнул с веранды Лавки Смешанного Ассортимента, тигрочеловеком прокрался сквозь джунгли винограда и, пригнувшись, коротко перебежал через кукурузное поле к цели. К гелиоустановке. М-р Иерихон прополз по-пластунски через геометрическое царство отражений и прижал антикварный иглострел к груди. Он ехидно улыбался. Ну, умные мальчики, айда на меня охотиться! Он ждал, как древний иссохший черный паук ждет мух. И они явились, с опаской пробираясь через поле разноугольных зеркал, глядясь в отражения и световые сикоси-накоси. М-р Иерихон закрыл глаза, передав штурвал ушам и носу. Он слышал, как гелиотропные моторы перемещают ромбы вслед за солнцем; он слышал, как журчит в черных пластиковых трубах вода; он слышал звук и запах смущения – в зеркальном лабиринте клоны обнаружили собственных клонов. М-р Иерихон слышал, как подбирается АльфаДжон, и выстрелил в смутный силуэт, что вставал позади. Стекло крякнуло, покрылось паутиной трещин, отражение получило иглу в сердце. Установилась тишина, м-р Иерихон знал, что Джоны совещаются, удостоверяют позиции друг друга, чтоб один не убил другого. По завершении телепатического совещания охота возобновилась. М-р Иерихон застыл в приседе и прислушался.

Шаги по мягкой красной пыли; приближаются. Мишень, услышав перестук каблуков по земле, на миг развернулась. М-р Иерихон вдохнул человеческий пот. Клон входит в коридор зеркал. М-р Иерихон что было мочи зажмурился, распрямился и выстрелил с двух рук.

Игла вошла АльфаДжону (или, может, БетаДжону, разница невелика) ровно между глаз. На лбу его образовалась крошечная кастовая отметина. Клон забавно клекотнул и рухнул на землю. Ответным эхом из глубин зеркального лабиринта пришел вой, и м-р Иерихон, размашистой походкой одолевая ряды отражателей, ощутил прилив радости. Близнец разделил смертьс брата-клона. Он ощутил, как игла скользит в передний мозг и разрывает свет-жизнь-любовь, ибо клоны – одна личность с двумя телами. Как и предположили м-р Иерихон с Достойными Предками, брат лежал на земле, задыхался, пронзал глазами небосвод. На лбу блестел маленький стигмат выступившей крови.

– Нельзя было давать мне шанс, – сказал м-р Иерихон и застрелил БетаДжона (или АльфаДжона) в левый глаз. – Салаги.

Он вернулся в «Трактир», где джентльмен в зеленых одеждах Второзакония застыл, увековечив память о последней перестрелке. Пошел в бар и велел Каану Манделье немедленно бросить это дело, собрать пожитки и в сей же час двинуть с ним в великие города мира, где они вместе отвоюют всю власть, весь престиж и всю межпланетную мощь, некогда принадлежавшие Отченашу Иерихону.

– Если это лучшее, что у них есть, они не чета мне, старику, – никто из них. За эти годы они размякли, а меня пустыня сделала старым и твердым, как корень дерева.

– Почему я? – спросил Каан Манделья, у которого голова пустилась в пляс от такой неожиданности.

– Потому что ты сын своего отца, – ответил м-р Иерихон. – Ты отмечен семейным проклятием рационализма, как Лимааль Манделья до тебя, и я вижу, чую, что за этим вынюхивающим доллары и центаво носом ты очень глубоко внутри жаждешь порядка, власти и ответа на каждый вопрос. А там, куда я тебя отведу, это качество полезнее некуда. Ну так что, ты со мной?

– Конечно. Почему нет? – сказал Каан Манделья с ухмылкой, и после обеда эти двое, вооруженные одним лишь антикварным иглострелом с рукояткой из человеческой кости, успешно остановили и угнали Арес– Экспресс на 14:14 и отправились на нем на станцию Брам-Чайковский, в Белладонну, к сколь славному, столь и ужасному предназначению.

Теперь, когда настало последнее лето, Эва Манделья любила работать на улице, под тенью зонтичного дерева у двери ветшающего дома. Ей нравилось улыбаться незнакомцам и говорить с ними, но она была столь невероятно древней, что обитала не на Дороге Запустения 14-й Десятилетки, а скорее на Дороге Запустения, населенной памятью и в основном составленной из воспоминаний всех десятилеток от создания мира. Многие незнакомцы, которым Эва Манделья улыбалась и с которыми говорила, были, таким образом, воспоминаниями, как те паломники и туристы, для которых она всякое утро выкладывала своими руками сделанные украшения с традиционными (традиционными в том смысле, что она сама их придумала и сделала традицией) узорами из кондоров, лам и маленьких мужчин и женщин, державшихся за руки. Иногда, редко, в ее кубышке звенели доллары и центаво, и Эва Манделья отрывала взгляд от гобеленового станка и вспоминала день, месяц, год и десятилетку. Из благодарности за возвращение в 14-ю Десятилетку или, может, в знак отказа от нее она всегда возвращала деньги падким на диковины туристам, которые покупали ее поделки. Потом возобновляла беседу с гостями-невидимками. Как-то в начале августа после полудня незнакомец остановился и спросил ее:

– Это дом Манделий, верно?

– Это он, – сказала Эва Манделья, работая над гобеленом-историей Дороги Запустения. Она не могла сказать, кто этот незнакомец – воспоминание или реальность. Высокий мужчина со смуглой, словно дубленой кожей и в длинной серой куртке-пустынке. За спиной громоздится неимоверный, сложно устроенный рюкзак, из него торчат провода и антенны. Этот человек – слишком уж воспоминание, чтобы быть реальным, но и слишком пылен и потен, чтобы быть только воспоминанием. Эва Манделья не могла вспомнить его имя.