Жребий вечности - Богдан Сушинский

Офицеры поднялись.

– …Вот самая значительная реликвия нашего рода. Свидетельство его рыцарского происхождения. Передаю этот меч вам, барон фон Тирбах, вместе с рыцарской честью нашего рода. И пусть честь этих двух аристократов, – кивнул он в сторону князя Курбатова и фон Бергера, – чье появление здесь – большая честь для меня, станет залогом вашей верности традициям и чести рода баронов фон Тирбахов.

«Скорцени, оказывается, не ошибся, посылая с Виктором двух аристократов, – подумал князь. – Точно рассчитал…»

– Мой дядя, генерал-майор русской армии барон фон Тирбах, давно доказал, что он умеет чтить воинские традиции своего рода. К сожалению, мой отец не стал воином, он всего лишь промышленник. У него нет боевых наград, жизнь наградила его небольшой фабрикой, а также двумя отелями и рестораном в Харбине. Только и всего. Но мне самой судьбой велено было вернуться на тропу войны.

– У вас есть брат?

– Нет, я единственный сын. Больше у барона детей нет.

– И он не нашел ничего лучшего, как благословить своего единственного сына на погибельное хождение через полмира! Непростительно.

«Кажется, Виктор фон Тирбах добился всего, о чем только мог мечтать, – сказал себе Курбатов. – И самое странное, что свершиться такое способно во время войны. Но Виктор пришел сюда, чтобы вернуться к руинам предков. А что ищешь на германской земле ты, украинец, ставший русским князем и надевший мундир вермахта? Священные руины родового замка? Воинскую славу? Рыцарский дух свободы?»

– А вы, князь, – неожиданно обратился к нему старый барон, – тоже пришли сюда по зову германской крови?

– Славянской.

– Как это понимать?

– Утверждают, что когда-то значительная часть нынешней Германии была славянской землей. Здесь еще до сих пор остались потомки гордых славян – лужицкие сербы.

– Господин полковник шутит?

– Он всегда так шутит, – жестко подтвердил фон Бергер.

– А где руины вашего родового замка?

– Где-то в Украине.

– «Где-то»? Вы даже не пытались выяснить, где именно?

– Мои замки – степные казачьи курганы. Насколько я знаю, они разбросаны по всем степям, начиная от Дуная до Урала. Мне предоставляется любой, на выбор.

Слушая его, старый барон задумчиво кивал головой.

– Замки славян – курганы. В этом что-то есть… Славяне всегда жили так, будто они явились в этот мир первыми и уходят последними, – усталым остекленевшим взглядом впивался он в Курбатова.

– В этом их величие.

– Князь Курбатов прав, господин барон, – вмешался Виктор, опасаясь, как бы их размолвка не зашла слишком далеко. – Я имел честь лично убедиться, что князь действительно умеет жить так, словно он пришел в этот мир первым и уходит последним. Это особое, рыцарское, искусство жить.

– Вот именно: рыцарское искусство жить. А мой сын погиб. На Восточном фронте.

– Знаю. Извините, но меня информировали. Примите наши…

– Я всего лишь хотел сказать, – хладнокровно прервал его Георг фон Тирбах, – что Карл погиб на третий день после того, как появился на Украине, так и не дойдя до передовой. И это тоже судьба. Но и здесь, в Германии, такие понятия, как рыцарство, порядочность, для него не существовали. Да, господа, не существовали.

Фюрер бездумно сидел в глубоком кресле, упираясь носками сапог в оградку камина – в той позе, в какой обычно выслушивал речи своих «прикаминных апостолов». Вот только ни одного из них сегодня не было. Что показалось Еве весьма странным. Как странным казалось и само появление Адольфа – без предупреждения, без какого-либо повода.

– Садитесь, фрейлейн Ева, – слегка, из вежливости, приподнялся Адольф, отжимаясь от подлокотников. Браун задело сухое официальное обращение, однако тотчас же она объяснила его поведение тем, что рядом находится Скорцени – человек в прикаминных встречах новый, с бытом их виллы совершенно не знакомый.

– Я очень рада видеть вас, фюрер, – Ева взглянула на спокойно опускающегося вслед за ней в кресло Скорцени – не слишком ли задушевно прозвучали ее слова. На людях им постоянно приходилось скрывать свои чувства, разыгрывая полудипломатические-полусветские сцены отношений. Особенно ревниво следил за непорочностью этих спектаклей злой хранитель традиций «Бергхофа» Мартин Борман. – Мне казалось, что мы уже никогда не увидимся… Я имею в виду здесь, в «Бергхофе».

– Вас все еще не покидают предчувствия, Ева, – несколько смягчил свой тон Гитлер. Голос его показался глухим и почти незнакомым. – Но «Бергхоф» есть «Бергхоф»… Возвращаться к нему, к этим священным горам, меня заставляет дух Барбароссы, дух Великого Фридриха. Здесь, именно здесь, рождались многие замыслы, которые воплощаются сейчас нашими войсками и политиками на всех фронтах – от Нормандии до отдаленных рубежей Славянии.

Голова, запрокинутая на спинку кресла, устремленное в потолок лицо, сразу же приобретшее болезненно обостренные черты, приподнятые в молитвенном порыве руки… Фюрера явно повело. Он уже входил в то состояние транса, которое способно было вырвать его из потока реальности и ввергнуть в полуастральную связь времен и духов, в мистический, полуосознанный контакт с Высшими Посвященными, коих давно почитал за Космических Учителей.

– Именно здесь я возрождался из сомнений своих и поражений, как птица Феникс – из пепла. Отсюда я устремлялся на поля моих политических и военных баталий… Чтобы в конечном итоге предстать перед миром тем, кем и должен представать фюрер Великогерманского рейха…

Он говорил и говорил. Ева заметила, с каким благоговением выслушивает его речи Отто Скорцени. Однако раболепие «самого страшного человека Европы» могло вызвать у нее разве что снисходительную улыбку: бедняжка, сколько ему еще предстоит наслушаться подобных экзальтаций! Первую фрейлейн рейха настораживало другое: чисто по-женски она вдруг ощутила, что перед ней… совершенно чужой человек.

Еве и раньше приходилось ловить себя на мысли, что со временем Адольф становится все отчужденнее и отчужденнее. Весь в плену своих государственных забот, мысленно он пребывает то в Нормандии, то в песках Ливийской пустыни, а то и где-то на Волге, вместе со своими обмороженными солдатами… Правда, всякий раз она довольно быстро находила этому не только объяснение, но и оправдание. Слишком уж придирчива… А ведь Адольф действительно до предела загружен заботами о рейхе. У него тысячи проблем, в его руках миллионы судеб…

Однако на сей раз отчужденность Адольфа показалась ей какой-то особенно глубинной, а потому странной. Почти в открытую разглядывая его, Ева находила, что он ничуть не состарился, – а ведь раньше, после каждой разлуки, открывала для себя, что он стареет с совершенно необъяснимой, убийственной быстротой. Теперь же лицо Адольфа представлялось несколько посвежевшим, округлившимся; исчезли все те бесчисленные складки морщин, которые в последнее время буквально уродовали его. Такое впечатление, что перед ней предстал тот Адольф, которого она запомнила со времен своего первого появления в «Бергхофе», когда здесь еще вовсю хозяйничала его сестра.