Бархатные коготки - Сара Уотерс

Все члены кружка Ральфа и Флоренс подходили к подобным делам сочувственно и до противности серьезно и дотошно. Очень скоро мне стало известно, что Баннеры играли не последнюю роль в местном рабочем движении; один за другим следовали безумные проекты, планы содействовать — или, наоборот, воспрепятствовать — принятию того или иного парламентского акта. Соответственно, в гостиной вечно собирался народ то на срочное совещание, то на скучные дебаты. Ральф работал раскройщиком на шелковой фабрике и был секретарем профсоюза работников шелкоткацкой промышленности. Флоренс помимо службы в Стратфордском приюте для девушек в Фримантл-хаусе работала безвозмездно на некий Женский кооперативный союз. Над его-то бумагами (а вовсе не над списками одиноких девиц, как я тогда подумала) она и засиделась допоздна в тот вечер, когда я впервые явилась к ней в дом; еще много ночных часов ушло у нее на сведение бюджета этой организации и составление писем. В первые дни моей жизни у Флоренс мне случалось иногда кинуть взгляд на бумаги, с которыми она работала, и я каждый раз хмурила брови. «Что такое кооперативный?» — спросила я как-то. На Фелисити-Плейс я к таким словам не привыкла.

В иные моменты на Куилтер-стрит (когда я раздавала чашки с чаем, скручивала сигареты, нянчила детей, в то время как все остальные спорили или смеялись) мне думалось, что с тем же успехом я могла бы, одетая в тунику, прохаживаться по гостиной Дианы. Там никто меня ни о чем не спрашивал, потому что никого не интересовало мое мнение, но, по крайней мере, мною любовались. А в доме Флоренс никто даже не смотрел в мою сторону — хуже того, предполагалось, что я должна быть со всеми наравне. Я жила в постоянной панике, боясь выдать свое невежество: вдруг меня спросят про СДФ или ИЛП, а я в ответ мало того, что спутаю СДФ с ВЛФ и ИЛП с ВТЮЛ, но выдам вдобавок, что не имею ни малейшего понятия, как расшифровываются эти аббревиатуры. На втором месяце моей жизни в доме Флоренс я как-то робко призналась, что не знаю, чем отличаются тори от либералов, и все приняли это за не лишенную смысла шутку. «Вы так правы, мисс Астли! — воскликнул один из гостей. — Отличия в самом деле нет; всем бы вашу проницательность, и наша задача сделалась бы куда проще». Я улыбнулась и ничего не добавила. Потом я собрала чашки и отправилась с Сирилом на кухню; ожидая, пока закипит вода, я пела ему песенку из давних мюзик-холльских времен, и он сучил ногами и ворковал. Тут вошла Флоренс.

— Красивая песня, — рассеянно заметила она и потерла себе глаза. — Нам с Ральфом нужно уйти — посмотришь за Сирилом? На нашей улице живет семья… к ним явились судебные приставы. Я обещала прийти, если они грубо себя поведут…

То же самое повторялось вечно: попали в беду соседи, кому-то нужны деньги или помощь, требуется составить письмо или сходить в полицию, и со всем этим обращались именно к Ральфу и Флоренс. В первую же неделю на Куилтер-стрит я наблюдала, как Ральф посреди ужина встал и, не накинув даже пиджака, побежал к соседу по улице, которого уволили с работы, — подбодрить его и дать пару монет. Я считала их безумцами. Мы в Уитстейбле по-доброму относились к соседям, но доброта имела свои границы: у матушки никогда не находилось времени на никчемных женщин, бездельников, пьяниц. А вот Флоренс и Ральф помогали всем и каждому — и в первую очередь непутевым отцам и горе-матерям, которых осуждал весь Бетнал-Грин. Узнав, что Флоренс собирается в дом, куда явились бейлифы, я сморщилась.

— Вы просто парочка святых, — фыркнула я, наполняя тазик мыльной водой. — На себя не найдете и минуты. У вас такой уютный дом — теперь, когда о нем забочусь я, — но вы так и норовите за порог. И денег зарабатываете вдвоем порядочно, но раздаете все до гроша!

— Если бы я хотела запереться от соседей и просиживать вечера в четырех стенах, — отвечала Флоренс, все так же поглаживая свое изможденное лицо, — я бы переехала в Хэмпстед! Я прожила в этом доме всю жизнь, среди соседей не найдется никого, кто бы не помог так или иначе моей матери в трудные времена, когда мы были детьми. Ты права, мы с Ральфом порядочно зарабатываем, но разве я могу тратить в свое удовольствие тридцать шиллингов, зная, что миссис Монкс, моя ближайшая соседка, должна обходиться, вместе со своими девочками, десятью? Что миссис Кении, соседка напротив, с больным мужем на руках, зарабатывает всего три шиллинга, а занимается она изготовлением бумажных цветов, корпит ночи напролет, щурится, пока в глазах не потемнеет…

— Ну ладно, — ответила я.

Подобные речи я слышала от Флоренс частенько и сравнивала ее мысленно с Дщерью Народа в каком-нибудь сентиментальном романе из жизни Ист-Энда; такие любила читать Мария Джекс, а Диана над ней смеялась. Однако Флоренс я об этом не сказала. Я вообще помалкивала. Но когда она, Ральф и их сотоварищи удалялись восвояси и я усаживалась в кресло в гостиной, на душе у меня бывало тяжело. По правде, я терпеть не могла их благотворительность, добрые дела, начинания и их подопечных вдов и сирот. Я ненавидела их, так как знала, что сама к ним принадлежу. Я-то думала, что Флоренс взяла меня в дом из особого расположения ко мне, но чего стоило это расположение, если они с братом регулярно приводили к себе подзаборных бродяг, чтобы покормить ужином? Это не значит, что они не обращали на меня внимания. К примеру, я не знала мужчин добрее Ральфа; любая, даже самая закоренелая лесбиянка в городе хоть немножко бы полюбила его, если б жила с ним в одном доме. Я и сама, хоть и считала себя лесбиянкой не из последних, сразу к нему привязалась. Вечно рассеянная и усталая Флоренс тоже обращалась со мной по-своему ласково. И все же, хоть она ела мою стряпню, поручала мне мыть, одевать и баюкать Сирила, хоть она по прошествии месяца согласилась, что я, если пожелаю, могу остаться, и послала Ральфа на чердак за передвижной кроватью на колесиках, чтобы я не ютилась на двух креслах, — все же делалось это не совсем для меня. Это делалось, чтобы высвободить свое время для других занятий. Она давала мне работу, как снисходительная хозяйка принимает к себе неумелую девицу только что из тюрьмы.

При моем характере это безразличие не могло меня не задевать. Полтора года я провела на Фелисити-Плейс, все это время учась приспосабливать свое поведение к запросам похотливых дам, и преуспела в своем ремесле не меньше, чем, скажем, искусный перчаточник. Я не могла так просто отказаться от своего искусства потому только, что научилась также начищать камин. На Флоренс, впрочем, это искусство не действовало. Да, в ней нет ничего от лесбиянки, — говорила я себе, потому что она игнорировала не только меня, но также ни разу не пыталась заигрывать ни с одной из многочисленных девушек, бывавших в нашей гостиной. С другой стороны, на флирте с мужчинами я ее тоже никогда не ловила. Оставалось предположить, что она слишком хороша для любовных интрижек.

В конце концов, я тоже явилась на Куилтер-стрит не для того, чтобы флиртовать; я собиралась жить здесь как обычная девушка. И мне это было тем легче, поскольку выяснилось, что очаровывать взоры и разбивать сердца здесь не у кого. Я начала отращивать волосы (которые недели за две так или иначе перестали по-военному топорщиться) и даже подвивать концы. Ботинки стали постепенно разнашиваться, но я все же сменяла их в палатке, где торговали подержанной одеждой, на туфли с бантиками. Так же я поступила со шляпкой и платьем бурого цвета — приобрела взамен шляпу с цветами и платье с тесьмой по вороту. «Какое нарядное!» — сказал Ральф, когда впервые его на мне увидел, но, завернись я в оберточную бумагу, он похвалил бы и ее, лишь бы меня порадовать. На самом деле, расставшись с Сент-Джонс-Вудом, я выглядела просто ужасно, а сейчас, в цветастом платье, и вовсе сделалась похожа на пугало. Купленная мною одежда была наподобие той, что я носила в Уитстейбле и пока жила с Китти, а тогда я вроде бы сходила за недурную собой девицу. Но получилось так, словно мужская одежда, в какую меня наряжала Диана, непостижимым образом приспособила меня к себе, навеки лишив женственности: очертания челюсти сделались решительней, брови сгустились, бедра сузились, а ладони, наоборот, раздались. Синяк под глазом вскоре побледнел, но книга Дикки оставила у меня на щеке шрам, существующий поныне; это несколько огрубило мой облик, а тут еще мускулы, наращенные при таскании ведер и чистке крыльца. Моясь по утрам над тазиком в кухне, я видела в темном окне, под определенным углом, свое отражение: это мог бы быть юнец в задней комнате какого-нибудь мужского клуба, смывающий с себя пот после боксерского поединка. Как бы восхитилась мною Диана! Но на Куилтер-стрит, как уже было сказано, ахать от восторга было некому. Спустившихся к завтраку Ральфа и Флоренс я встречала уже в платье, с подвитыми кудрями; Флоренс обычно поспешно глотала чай, объяснив, что поесть не успевает, так как должна перед работой наведаться в Союз. Приговаривая: «Глянь-ка, Сирил, какая вкуснотища!», Ральф подбирал оставшуюся на ее тарелке копченую селедку; Флоренс, как девяностолетняя старушка, укутывалась теплым шарфом и, не взглянув в мою сторону, убегала.