Белые и синие - Александр Дюма

Она заявила виконту, что хочет побеседовать с его дядей, и вместе с Александром отправилась на свидание с г-ном де Богарне. Она оставила молодого человека в комнате, соседствовавшей с гостиной, где г-н де Богарне, удивленный этим визитом, согласился принять ее. Когда она вошла, г-н де Богарне встал, ибо он был дворянином и к нему пришла женщина.

— Сударь, — сказала девушка, — вы меня не любите и не можете любить; однако, что вы обо мне знаете, чтобы меня ненавидеть? Где вы взяли эту ненависть, которую направили на меня, и что ее оправдывает? Уж, наверное, не моя привязанность к виконту де Богарне: она чиста, законна и пользуется взаимностью. Мы не подозревали, когда впервые сказали друг другу о своей любви, что общественные условности и чуждые мне интересы могут когда-нибудь придать нашему первому признанию преступный характер. Что ж, сударь, стало быть, вся наша вина, особенно моя, сводится к этому браку, задуманному моей тетей и одобренному г-ном де Богарне. Скажите, если бы мы с Александром, покоряясь вашей воле в ущерб собственному счастью, нашли в себе жестокое мужество принести это счастье вам в жертву, если бы мы отказались от нашего брака, разрушающего тот, о котором вы договорились, вы бы по-прежнему считали своего племянника недостойным вашей дружбы, а меня все так же считали бы заслуживающей вашего презрения?

Маркиз де Богарне был изумлен этими словами и некоторое время молча смотрел на мадемуазель Таше де ла Пажери; не в силах поверить в искренность ее чувств, он сказал, прикрывая учтивостью оскорбительный для нее ответ:

— Мадемуазель, я слышал весьма похвальные отзывы о красоте, уме и особенно о благородных чувствах мадемуазель де ла Пажери; но эту встречу, которой я опасался — хотя она вполне оправдывает моего племянника или, по крайней мере, извиняет его, — эту встречу я считал предосудительной, поскольку она неопровержимо доказывает, что соперница моей дочери не только не утратила своего влияния на Александра, но лишь упрочила свои позиции, и трудно предположить, чтобы ей суждено было самой отказаться от своих притязаний. Я имею в виду, мадемуазель, представление, которое вы сейчас устроили; зрелище столь странное, позвольте вам это заметить, что, дабы не заподозрить его автора в утонченном эгоизме и мастерски разыгранном притворстве, надлежит прибегнуть к третьему предположению, которое вы, быть может, сочтете оскорбительным, хотя оно естественно.

— В чем же заключается ваше предположение, сударь? — спросила мадемуазель де ла Пажери.

— В том, что либо вы перестали любить моего племянника, либо он вас больше не любит.

Виконт, слушавший этот разговор с удивлением и болью, открыл дверь и вбежал в гостиную:

— Вы ошибаетесь, сударь, — сказал он дяде. — Она по-прежнему меня любит, и я люблю ее больше, чем когда-либо. Но это ангел, поэтому она хотела одновременно принести себя и меня в жертву нашим семьям. Однако вы, сударь, только что подтвердили своим непониманием ее намерений и клеветой в ее адрес, что недостойны этой жертвы. Пойдемте, Жозефина, пойдемте; мне остается лишь взять в судьи моего отца, и это будет моей последней уступкой. То, что решит отец, будет для нас законом.

Они вернулись в его особняк, и мадемуазель дела Пажери, рассказав г-ну де Богарне о том, что произошло, попросила его высказать свое окончательное суждение, обещав от своего имени и от имени его сына последовать этому решению.

Но граф, со слезами на глазах, соединил руки молодых людей.

— Никогда еще, — промолвил он, — вы не были более достойны друг друга, чем с тех пор, как готовы были отказаться принадлежать друг другу. Вы спрашиваете о моем окончательном решении: оно заключается в том, чтобы вы соединились; я надеюсь, что вы будете счастливы!

Неделю спустя мадемуазель де ла Пажери стала виконтессой де Богарне.

И вправду ничто не омрачало счастья супругов, пока не грянула Революция. Виконт де Богарне встал в ряды тех, кто поддержал ее, но он ошибался, полагая, что может управлять лавиной, которая мчалась, сметая все на своем пути. Она увлекла его на эшафот.

Накануне того дня, когда виконт де Богарне должен был взойти на эшафот, он написал своей жене следующее прощальное письмо:

«Ночь с 6 на 7 термидора,

Консьержери.

Еще несколько минут для нежности, слез и сожалений, и затем я всецело предамся мыслям о величии моего жребия, высоким думам о бессмертии. Когда ты получишь это письмо, о моя Жозефина, твоего супруга, выражаясь земным языком, уже давно не будет на этом свете, но зато он будет в это время наслаждаться в обители Бога подлинным бытием. Итак, ты прекрасно понимаешь, что не стоит больше его оплакивать; следует проливать слезы о злодеях и безумцах, которые его переживут, ибо они творят зло и не могут его искупить.

Но не будем омрачать преступными образами эти последние мгновения. Напротив, я хочу скрасить их, думая о том, что меня любила восхитительная женщина и дни нашего брака пролетали без малейшего облака на горизонте. Да, наш союз длился как один день, и мысль об этом заставляет меня вздыхать. Но сколь же безмятежным и ясным он был, этот столь быстро минувший день, и сколькими приятными минутами я обязан Провидению, покровительствующему тебе! Ныне оно преждевременно забирает меня, и это еще одно из его благодеяний. Разве может благородный человек жить, не страдая и почти не мучаясь угрызениями совести, если он видит, что мир находится во власти злодеев?Я бы радовался, что меня у них отняли, если бы не знал, что оставляю им столь драгоценные и столь нежно любимые существа. И все же, если наши мысли перед смертью являются предчувствиями, одно из них, что я ощущаю в душе, уверяет меня в том, что эти бойни вскоре прекратятся и вслед за жертвами придет наконец черед палачей…

Я продолжаю писать эти корявые и почти неразборчивые строки: от них меня оторвали мои тюремщики. Только что меня подвергли жестокой процедуре, заставить терпеть которую при других обстоятельствах они могли, только лишив меня жизни. Но зачем роптать на неизбежность? Разум велит, чтобы мы извлекали из страданий наибольшую пользу.

Когда мне остригли волосы, я решил выкупить часть их, чтобы оставить моей дорогой жене и детям это неопровержимое свидетельство того, что мои последние мысли были о них… Я чувствую, когда думаю об этом, что мое сердце разрывается на части, и слезы орошают эту бумагу.

Прощайте все, кого я люблю! Любите друг друга, говорите обо мне и никогда не забывайте, что честь стать жертвой тиранов и мучеником свободы осеняет эшафот славой».

Когда г-жа виконтесса де Богарне была арестована (мы уже говорили об этом), она, последовав примеру мужа, тоже написала своим детям прощальное письмо.

Перед нами лежит ее длинное письмо; оно заканчивается следующими словами:

«Дети мои, что касается меня, той, что умрет, как ваш отец, став жертвой безумцев, с которыми он всегда боролся и которые его уничтожили, то я покидаю этот мир без ненависти к его и своим палачам, коих я презираю.