Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Увидев на аллеях обрывки газет, конфетные бумажки, абуэло аккуратно натыкал их на острый наконечник палки и сбрасывал в урну. На первый взгляд можно было подумать, что он работает дворником, но это было своеобразное хобби – абуэло любил чистоту. Говорят, на его рыбоконсервном заводе люди работали в белых халатах, а в разделочных цехах были установлены специальные опрыскиватели, отбивающие дурной запах. Абуэло не выносил дурного запаха.

Мало кто в этом городе знал, что абуэло, этот добрый дедушка, не кто иной, как бывший оберштурмбаннфюрер СС Карл Рауф – один из создателей и внедрителей знаменитых «душегубок»!

Не следил ли он и там за чистотой?

Не устанавливал ли он и там опрыскиватели, отбивающие дурной запах?

Впрочем, для многих людей прошлое как деньги: оно не пахнет.

Абхазский крестьянин Пилия был примерно ровесником оберштурмбаннфюрера СС Рауфа, но между ними была существенная разница: Рауф всю жизнь давил людей, а Пилия – виноград.

– Виноград не любит, когда его давят прессом, – говорил Пилия, рассматривая на свет граненый стакан с самым лучшим вином мира – настоящей деревенской «изабеллой», дымчато-розовой, как закат при хорошей погоде. – Виноград любит босые ступни. Они не перетирают косточек, и поэтому вино такое мягкое. За нежность виноград платит нежностью. Иащуп[20].

Со мной был кубинский поэт Эберто Падилья.

Эберто первый раз попал в абхазский дом, и для него все было внове: и копченые турьи ребра, которые надо было обмакивать в жгучий коричневый ткемали с плававшей в нем крошеной зеленью, и шлепнутая прямо на дощатый стол дымящаяся мамалыга с кусками сулугуни, уже начавшего плакать в ней чистыми детскими слезами, и скользившие за нашими спинами безмолвные как тени женщины в черном, и гортанные песни мужчин, и особенно мудрость тамады – старика Пилии.

– А что, если я у него спрошу кое-что? – наклонился ко мне Эберто. – Это не будет бестактно?

– Давай… – улыбнулся я.

Я хорошо знал абхазских крестьян и потому не сомневался в старике Пилии.

Эберто поправил очки и сказал:

– Я хочу спросить у вас о самом главном, что меня мучает: существует ли полная справедливость, и если существует, то как за нее бороться?

Старик Пилия ответил так:

– Хорошо, если это тебя мучает, гость с далекого острова, где, как я слышал, хотят бороться за справедливость. Конечно, даже горы молоды для того, чтобы ответить на этот вопрос, а я моложе гор. Но все-таки скажу то, что думаю.

Единственная справедливость, которая существует, – это борьба за справедливость.

Ты спрашиваешь, как за нее надо бороться, гость с далекого острова?

За справедливость не всегда надо бороться со слишком открытой грудью – потому что тогда сделают хуже и тебе, и справедливости. За справедливость надо бороться с умом, но и не слишком хитро, потому что тогда твоя борьба за справедливость может превратиться только в борьбу за твое собственное существование.

Так сказал Пилия, абхазский виноградарь.

– Ты хочешь записать это? – спросил я у Эберто.

– Зачем? – ответил он. – Я и так запомню это на всю жизнь.

И я запомнил это, и тоже навсегда.

На острове Пасхи тоже есть статуи, как и в Нью-Йорке. Они стоят, высеченные из черного пористого камня, с большими широкими носами, как у Льва Толстого, и с обиженно оттопыренными губами, как у детей, у которых что-то отобрали.

Некоторые статуи упали, и никто не знает почему. Даже циклон не способен повалить эти громады.

Чилийский архитектор Гонсало Фигероа, создатель науки поднимания упавших статуй, стоял в выцветших джинсах с ожерельем из белоснежных ракушек на волосатой груди и разглядывал вместе со мной одного упавшего каменного великана.

Великан был обмотан тросами, и его безуспешно пытались приподнять три самосвала, поставленные под определенным углом.

Угол выверялся тщательно, и включать скорость водители должны были одновременно и плавно, потому что в противном случае великан мог приподняться, но накрениться и рухнуть.

А этот великан был упорным и вообще не хотел вставать. Великан лежал на спине, и его лицо, обдаваемое брызгами океана, выражало презрение к жалким усилиям людей.

– Если сильно дернуть, конечно, мы его поднимем, – сказал Гонсало. – Но тогда он снова упадет, и уже лицом вниз. Придется действовать методом камешков.

– Что это за метод? – спросил я.

– Это древний метод паскуанцев, когда здесь еще не было никакой техники. Под спину статуи они подкладывали плоские камешки – один за одним, и статуя поднималась. Это, конечно, во много раз медленнее, но зато безопаснее для статуи. Рывки обычно кончаются падением…

Гонсало усмехнулся и добавил:

– Так же и в истории. Горячие головы всегда рвутся поднять нацию, упавшую на спину, рывком. Но они забывают, что нация может рухнуть лицом вниз. В истории я тоже предпочитаю метод камешков.

Над севильским кафедральным собором, где – по испанской версии – покоились кости Колумба, реял привязанный к шпилю огромный воздушный шар, на котором было написано: «Вива генералиссимус Франко – Колумб демократии!»

Над головами многотысячной толпы, встречавшей генералиссимуса, прибывшего в Севилью на открытие фиесты 1966 года, реяли обескуражившие меня лозунги: «Да здравствует 1 Мая – День международной солидарности трудящихся!», «Прочь руки британских империалистов от исконной испанской территории – Гибралтара!» – и на ожидавшуюся мной антиправительственность демонстрации не было ни намека. Генералиссимус был хитер и обладал особым искусством прикрывать антинародную сущность режима народными лозунгами. Генералиссимуса встречала толпа, состоявшая не из народа, а из псевдонарода – из государственных служащих, полысевших от одобрительного поглаживания государства по их головам за верноподданность, из лавочников и предпринимателей, субсидируемых национальным банком после проверки их лояльности, из так называемых простых, а иначе говоря – обманутых людей, столько лет убеждаемых пропагандой в том, что генералиссимус – их общий отец, и, наконец, из агентов в штатском с хриплыми глотками в профессиональных горловых мозолях от приветственных выкриков.

По улице, мелодично поцокивая подковами по старинным булыжникам, медленно двигалась кавалькада всадников – члены королевской семьи в национальных костюмах, аристократические амазонки в черных шляпах с белыми развевающимися перьями, знаменитые торерос, сверкающие позументами. Следом за ними на скорости километров пять в час полз «мерседес» – не с пуленепробиваемыми стеклами, а совершенно открытый. Со всех сторон летели вовсе не пули, не бутылки с зажигательной смесью, а ветки сирени, орхидеи, гвоздики, розы. В «мерседесе», не возвышаясь над уровнем лобового стекла, стоял в осыпанном лепестками мундире плотненький человечек с благодушным лицом провинциального удачливого лавочника и отечески помахивал короткой рукой с толстыми тяжелыми пальцами. Когда уставала правая рука, помахивала левая – и наоборот. Лицевые мускулы не утруждали себя заигрывающей с массами улыбкой, а довольствовались выражением благожелательной государственной озабоченности. Родители поднимали на руки детей, чтобы они могли увидеть «отца нации». У многих из глаз текли неподдельные слезы гражданского восторга. Прорвавшаяся сквозь полицейский кордон сеньора неопределенного возраста религиозно припала губами к жирному следу автомобильного протектора.