Все пули мимо - Виталий Забирко

Захлопываю папочку и глаза на Сашка поднимаю.

— Та-ак… — тяну многозначительно. — По-онятно… Одно всё-таки неясно — что же это за строение номер семь? И, кстати, что за «предприятие» здесь поминается?

Но у Сашка на всё ответы заготовлены.

— «Предприятие», — начинает объяснять, — это кодовое название ядерной лаборатории, созданной в городе в сорок седьмом году. Их тогда, как американцы атомную бомбу на Японию сбросили, знаешь сколько по всему Советскому Союзу понастроили? В том числе и в нашем городе. А строение номер семь — общежитие, где специалисты под усиленной охраной жили, без права выхода за пределы объекта.

Ясно, думаю. Теперь всё ясно. Мутант мой Пупсик. Родители его облучились и таким на свет народили. Ну и, естественно, в подвале от властей прятали, чтоб такого урода у них не забрали. А как во время пожара погибли, тут всё и открылось… Хотя, стоп — неувязочка получается! Как в условиях режима строгого мальца спрятать можно было?

Задумался я было над таким несоответствием, но тут же себя одёрнул. А зачем мне голову ломать над проблемами тогдашними? Главное, что они пацана на свет произвели, и он теперь на меня рыбкой золотой пашет. Иначе я бы давно в земле сгнил, Харей на кусочки порезанный. Так что светлая вам память, создателям бомбы советской атомной, в ножки низкий поклон от будущего российского президента Пескаря Бориса Макаровича! Бля буду, но как в силу президентскую войду, точно памятник жертвам советской науки на месте «предприятия» отгрохаю. С благодарственной эпитафией от потомков.

— Спасибо, — Сашка благодарю. — Хорошо поработал.

— Не за что, — пожимает плечами Сашок. — Особых трудов не составило. Одного, Борис, в толк не возьму — чем тебя это происшествие заинтересовало? Если не секрет, конечно.

Мнусь я поначалу, но ответ достойный почти мгновенно нахожу.

— Историю родного края знать нужно, — изрекаю с апломбом и тут же лепуху откровенную ему на уши, дрогнувшим для правдоподобия голосом, леплю: — Родители мои там работали…

— Тогда понятно… — бормочет сочувственно Сашок и тихонечко из кабинета ретируется.

А я быстренько в камине огонь развожу и папочку туда швыряю. Ну а для верности полной Пупсику мысленную команду даю, чтоб он историю эту из головы Сашка напрочь вычистил. Во избежание осложнений.

Долго ли, коротко что-либо длится, но всему когда-то конец приходит. Как царизму, как советской власти. Так и моё турне предвыборное закончилось — правда, надеюсь, с другим результатом. То есть более обнадёживающим, который началом вехи эпохальной в моей и России жизнях, воедино слившихся, должен стать.

Вернулся я в усадьбу за неделю до выборов совсем никаким — настолько выступления да митинги измочалили. Сопровождающих всех ещё во дворе распустил, от челяди встречающей отмахнулся, Алиске, как из машины вылезли, буркнул, что обедать не буду, так как устал очень, и к себе поплёлся.

Однако в коридоре меня лечила встречает и дорогу преграждает. Разит от него как из бочки винной, на ногах с трудом стоит, но по всему видно, что в том состоянии глубокой проспиртованности находится, когда хмель уже, сколько ни пей, мозги задурманивать не может.

— Б-брис М-мкарыч… — лепечет невнятно.

— Потом, потом… Завтра… — отмахиваюсь что сомнамбула, его миную и в спальню к себе устремляюсь. Одно желание у меня сейчас дикое — выспаться как следует. И мечтается суток так трое дрыхнуть беспробудно.

Но лечила от меня не отстаёт. В спальню заходит, дверь за собой плотно закрывает.

— Борис Макарыч, — голосом на взводе, с фальцетом, взмаливается он, — р-разговор с-срьёзный к вам, по поводу вашего братца…

Оборачиваюсь к нему и вижу, что в глазах его ужас дикий полыхает.

— Ладно, — вздыхаю, — излагай.

— Ап… ап… — пытается что-то из себя выдавить лечила, но ничего не получается — видать, пятерня страха горло сдавила. Руками дрожащими карманы ощупывает, фляжку извлекает, колпачок свинчивает и прикладывается к горлышку основательно.

— Ух… — выдыхает с некоторым облегчением и начинает наконец говорить: — Насчёт вашего братца… Если б в бога верил — точно посчитал бы, что он Антихрист…

Здесь опять у него горло перехватывает, и лечила снова к фляжке присасывается. И таким вот образом: фраза — глоток, фраза — глоток, и поведал он мне свои врачебные наблюдения за пациентом во время комы.

Да, думаю, маху я с лечилой дал. Раньше, когда отлучался, Алиска за Пупсиком присматривала — но у неё-то мозги в отношении Пупсика запудрены основательно. А вот про лечилу я забыл. Придётся срочно побеспокоиться, чтобы тайна моя за пределы усадьбы не просочилась.

— Да у тебя, дружок, белая горячка! — заявляю безапелляционно, флягу у него отбираю и сам отхлёбываю, чтоб тонус немного поднять, сонливость хоть на полчаса сбить. Что удивительно, помогает здорово, так как смесь у лечилы во фляге атомная. Что рашпилем горло дерёт.

— Дык как?.. — таращится с перепугу лечила. — Не должно…

— А чёртики зелёные тебе не мерещатся? — продолжаю атаку. — Или змеи ползучие?

— Черти? Не-ет… — мотает головой. — А змеи… Дракона вот двоеглавого, огнём плюющего, пару раз видел…

— Вот-вот, — киваю. — Проспись-ка лучше, а завтра с утра поговорим.

Силком его за дверь выпроваживаю, вздыхаю тяжко, остатки из фляги допиваю и вместо того, чтобы в постель забраться, к Пупсику плетусь.

Мамочки мои! Ни хрена себе, что в апартаментах пацана в моё отсутствие творилось! Похлеще, небось, чем в строении № 7, только без дыр сквозных, по краям оплавленных. Лепнина с потолка вся от жара попадала, в шамотной облицовке спальни ямины громадные выжженные, и в то же время сырость в комнате необычайная, будто в душевой — на полу лужи, с потолка конденсат капает.

Пупсика я в его «детской» комнате нашёл. Одна тень от пацана осталась. Сидит он на диване перед телевизором выключенным, на столике перед ним стакан молока да вазочка с печеньем стоят, но он к еде и не притрагивается. Лицо серое, глаза впавшие, неподвижные, сам что кукла ватная. Меня, похоже, и не заметил — в полной прострации находится. Даже сердце ёкнуло и сжалось в предчувствии нехорошем.

Подсел я к нему на диван, за плечи обнял.

— Здравствуй, Пупсик, — говорю ласково.

Ноль реакции, только слеза по щеке покатилась.

— Извини, — бормочу виновато, — что так получилось… Не знал я в турне своём, как тебе туго здесь. Но теперь всю неделю тебя трогать не буду. Отдыхай, сил набирайся.

Молчит он, деревянным истуканом сидит.

Беру я тогда стакан с молоком, к губам его подношу. Отхлебнул он машинально глоток и опять в полной отключке застыл. Тогда я в молоко печенья накрошил и этой смесью стал с ложечки Пупсика кормить. Что удивительно, съел всё. А как поел, чуть-чуть из прострации вышел. Голову повернул и более-менее осмысленно на меня посмотрел. И увидел я в его глазах преданность просто-таки собачью и одновременно боль дичайшую. Сам чуть не заплакал.