Обещание Гарпии - Дмитрий Емец

– Дедяточке больно! – фыркнула Белава.

– Пиявка и сама до него доберётся! Конечно, с девчонкой было бы лучше… От пиявки баран станет слишком тупым, нам будет с ним непросто, – услышала Ева голос Пламмеля, обращённый не то к Белаве, не то к Фазанолю.

И опять Еву начали одолевать безумные мысли. Одновременно она перестала ощущать вонь. Значит, снова Фазаноль атаковал её. Эта атака была самой сильной. Видимо, Фазаноль уже понял, что к баранцу её подпускать нельзя. Союзник она ненадёжный.

Ева упала, поднялась, поползла. Она больше не видела баранца, ничего не различала. Ткнулась лбом во что-то твёрдое и осознала, что это прутья клетки. Теперь Фазаноль атаковал её не мыслями, а эмоциями и желаниями. Они разрушают быстрее мыслей, быстрее опьяняют и стирают личность. Ева то смеялась, то злилась, то начинала рыдать, то проделывала всё это вместе. То вдруг ей хотелось морковного сока… Почему сока? Отчего морковного? Об этом она не задумывалась. Но так хотелось, что она билась о прутья клетки, забыв о баранце.

Пару раз Ева чувствовала, как пищащий молоточек совести тюкает её по лбу, чего-то от неё требуя, но она не понимала даже, чего он хочет. Какие занятия? Какие драконы? Кто такие драконы?

Слепо ползая в погоне за воображаемыми чёрными жуками, которых она желала теперь сильнее морковного сока, Ева случайно врезалась лбом в бок баранцу. На миг сознание у неё прояснилось, и, обхватив баранца руками, она лицом уткнулась ему в бок. Вжалась в него так, что дышала теперь через шерсть. Пахло от баранца бараном, и страхом, и травяной прогорклостью Теневых миров. Какие бедные барашки?! Какие добрые человеческие руки?! Теперь все эти пустые слова стали не нужны. Добрые руки сжимали доброго барашка. Руки тряслись, и барашек трясся. И оба искали друг у друга спасения.

В голове становилось всё яснее. Близость баранца выдавливала Фазаноля из Евы. Правда, теперь Еве поневоле приходилось сливаться с баранцом, нырять в него как в реку, потому что только в этой реке Фазаноль не мог затопить её своей зловонной жижей. Но всё же ощущать не просто рядом, а в самой себе сознание баранца было для Евы непривычно. Наверное, потому, что баранец отчасти являлся растением. И Ева почувствовала себя частью огромного полурастительного-полуживотного целого, живущего во тьме и тоскующего по свету. Где-то там, под землёй, были её корни, ей самой неведомые. Уходили они вглубь, бесконечно ветвились. В этих корнях была жизнь. Каждый отдельный баранец был глуп, но в совокупности с целым обретал мудрость. Мудрость не личностную, а мудрость листа, связанного через ствол со своим корнем.

Ева редко ощущала с кем-то из животных такое полное единение. Особенно с травоядными. «Чем ниже в пищевой цепочке ты находишься, тем меньше у тебя развит мозг. Поэтому я предпочитаю иметь дело с хищничками», – говорила мама. И правда, травоядное – оно либо жуёт, либо пугается, либо отвоёвывает себе пространство, на котором можно жевать и пугаться.

Но тут всё было сложнее. Баранец являлся промежуточником. Невольно втиснув себя в рамки сознания баранца, Ева обнаружила, что простое это сознание на самом деле огромно. Родился в Теневых мирах, оторвался от матери, как молодой побег от ветви. Почему родился, отчего возник – всё это были вопросы, лежащие за скобками бытия.

Баранец же, родившись, почти сразу поднялся на ножки. Рядом была мама. Он не знал, что это мама, но она кормила его молоком, в котором были растворены лунный свет и травяные соки. От этого молока ягнёнок с каждым часом становился всё сильнее. И в каждый следующий день они понемногу поднимались куда-то.

Баранец не ведал, что они пробираются в другой мир, к лунному свету. Он не знал, что такое лунный свет и зачем он нужен, но упорно стремился к нему. Человек вечно ищет объяснений. Если не находит их – злится. А горбуша для нереста идёт вверх по течению без объяснений, хотя сдирает себе о камни бока. Просто знает, что надо. И птицы летят на юг без объяснений. Надо. Вот и баранец просто шёл за мамой. Они пробирались, озирались, прислушивались. Порой пласты миров начинали неприятно пахнуть и распадались как гнилая листва. Тогда мама делала резкий скачок в сторону, и маленький баранец тоже его делал. Это означало, что недавно тут прополз змей. Здесь его ход, и надо обойти его стороной, потому что змеи постоянно проверяют и обновляют старые ходы. Они как кроты, бесконечно пробирающиеся в темноте и пожирающие всё живое, что выползет в их тоннели. Сами змеи не могут собирать лунный свет, но они могут сожрать того, кто этот лунный свет уже получил.

В какой-то момент им не повезло. Опять запах гнили, опять проваливающиеся миры. Баранец, уже привыкший, что надо сделать скачок, сделал его, и мама сделала, но рядом оказалась проплешина – место, где змей развернулся, чтобы ползти назад по тоннелю. Такие проплешины попадались не часто, но были особенно опасны. Миры там совсем не держали – трясина.

Мама попыталась выбраться, но не смогла. Вскоре появился змей и сожрал её. Баранца он не заметил. Тот затаился и лежал, больше он ничего сделать не мог. Лежи тихо – этому учит природа. Даже если хищник близко. Лежи – и авось не заметит. Будь мудрым камешком. И баранец был мудрым камешком.

Он лежал и ждал, а потом ощутил, что рядом есть кто-то ещё. Баранец не знал, что это мама стожара. Он не типизировал явления, не объяснял их и не искал между ними связи. Он понимал только «опасно» и «не опасно». Всё новое было опасным. Но этот кто-то хоть и мог убить, но не убил, стал заботиться о нём, и постепенно баранец перестал его бояться. Даже начал доверять, хотя и не так сильно, как маме. Маме он не то чтобы доверял – просто она была его частью, и он не задумывался о доверии. Он немного окреп, и они продолжили путь на поверхность, к лунному свету. Вот только дорогу теперь приходилось угадывать самому, и он, не имея опыта, порой ошибался.

Рядом что-то шевельнулось. Ева взглянула – и задохнулась от ужаса. Из ванны вздыбилось и застыло нечто, чему не было названия. Нечто, в чем ещё угадывался человек, но что давно уже не было человеком. Даже Белава перестала полировать ногти, и лицо её тревожно опустело.

«Хватит! Девчонку прочь! Баранца ко мне!»

Пламмель опомнился первым. Сам он к клетке подходить опасался.

– Чего стоишь?! Притащи сюда девчонку! – заорал он на Груна.

Большой Грун закосолапил к клетке. Он то шёл, переваливаясь, то полз как улитка. С ним явно творилось что-то, чего он и сам не понимал. Заметив приближение Груна, баранец затрясся и осыпал его искрами.

Оливковые искры прожигали в теле Груна дымящиеся дыры. Словно кто-то тыкал в сало раскалённым гвоздём. Если протоплазмий и способен был испытывать боль, на его действиях это никак не отражалось. Грун упорно двигался к клетке.

Ева зажмурилась, втиснула лицо в баранца – и откуда-то пришёл покой. Когда не можешь ничего изменить – пиши! Когда тебе больно – пиши! Когда страшно – пиши, и ты оторвёшься сам от себя! Увидишь себя со стороны. И над Фазанолем посмеёшься! Что он такое, как не терпеливый собиратель чужих сил и чужих страданий? Король иллюзий! Банковский деятель, способный сделать деньги даже из тени летящей песчинки, если эта песчинка будет в его распоряжении хотя бы десятую долю секунды. Он её продаст, перезаложит, перезаложит залог, застрахует, сам на себя подаст в суд, чтобы оттянуть расплату, опять перезаложит, опутает, продаст права, создаст компанию «Песок и Ко», перепродаст эту компанию ещё одной компании, тоже своей, возьмёт кредит на расширение – и так бесконечно. Смейся над ним и не бойся! Он боится смеха, как ночное животное – яркого света.