Даль сибирская - Василий Шелехов

Грудинин, тоже в прошлом коммунист поневоле и тоже тайно веривший в Христа-Спасителя, прямо-таки пылал злобой по отношению к богоборческой партии и резко осуждал такую позицию друга. Они уже и ранее неоднократно схватывались по этому вопросу.

– Тебе как историку в особенности непростительно быть таким непоследовательным! – горячился Николай Васильевич, одногодок Батурина, почти напрочь облысевший, корпусом хлипче, с тонкими, детскими руками, но здоровьем благополучней. – Вспомни, что говорили о дворянах, вернувшихся из эмиграции во Францию, когда восстановилась монархия: «Они ничего не забыли и ничему не научились!» Опыт истории должен нас учить, разве не так?! Бесчеловечный фашизм рухнул, заклеймён на веки вечные, и вот в срой срок рухнул, разоблачён, заклеймён тоталитарный режим коммунистов. Побойся Бога, Анатолий Иванович, да какой же ты христианин после этого?! Вышел из партии, отринул проклятых богоборцев и, вопреки здравому смыслу, вновь к ним потянулся! Это же чёрт знает что! Это не просто глупо, это на предательство похоже!

– Да нынешние коммунисты совсем не те, что прежде, дорогой Николай Васильевич! – отбивался Батурин, невозмутимо взглядывая сквозь очки на оппонента и аккуратно облизывая пухлые губы. – Разве плох коммунист Селезнёв как спикер Госдумы? КПРФ покамест единственная крупная партия, противостоящая хаосу, что царит в России. Надо конкретно оценивать ситуацию, а не предаваться эмоциям безотносительно к тому, что вокруг творится. Менять курс необходимо было, конечно, диктат компартии изжил себя, всё прогнило при Брежневе. Скверно, что к власти прорвались воры, бессовестные политиканы, что приватизировали слишком много, поспешно, по-чубайсовски, развалили экономику и вообще всё, что можно развалить…

– Да что вы толкуете?! – не выдержал, вмешался в спор Костров, служивший во время Великой Отечественной войны особистом, следователем СМЕРШа, то есть в системе наводившего на всех ужас, могущественного КГБ; сидевшие за столом это знали, но не считали нужным щадить столь любезный Леониду Евгеньевичу тоталитаризм. – Неужели не понятно, что Горбачёв – предатель, изменник, агент империализма?! Катастрофа разработана ЦРУ и осуществлена по всем правилам идеологической войны, без применения огнестрельного оружия. Вы как будто не знаете, не понимаете, что эта война шла всё время и никогда не прекращалась с момента возникновения Советского государства. Да и раньше Россия была как бельмо в глазу у Запада. Нас не смогли одолеть воинской силой, нас сокрушили обманом, коварством, ложной идеей демократии и общечеловеческих ценностей, чёрт бы их побрал!

Нелегко далась Кострову эта тирада, он говорил с паузами, хрипя, кряхтя, кашляя. Этот престарелый, 86-летний человек, некогда богатырского сложения и несокрушимого здоровья, в последние годы стал ниже ростом, жутко усох, двигался медленно, малыми шажками, неуверенно, точно слепой, поворачивался тоже медленно, вроде бы боясь пошатнуться, потерять равновесие. Ветхость, дряхлость сквозила во всём его облике. Твердокаменный большевик, фанатично преданный идее коммунизма, Костров был исключён из компартии в середине 1960-х годов за антисемитизм: недолюбливал евреев, поругивал их в узком кругу близких своих, журналистов и писателей, но один из друзей предал его, разоблачил, «вывел на чистую воду», когда на бюро парткома разбирали персональное дело Леонида Евгеньевича. Оскорблённый в лучших чувствах, Костров неоднократно ездил в Москву, в ЦК КПСС, с пеной у рта доказывал свою невиновность, свою преданность, но тщетно!.. Вторично же вступил он в славные ряды богоборцев в 1996 году, тогда, когда из неё, как вода из дырявого мешка, хлынули все 20 миллионов, остались жалкие тысячи!..

Политические дебаты в конце 1999 года бушевали везде и всюду: в газетах, на радио, на телевидении, незнакомые люди, оказавшись на несколько минут лицом к лицу в автобусе, трамвае, пригородной электричке, любопытствовали друг у друга, за кого намерены отдать голос, и, как правило, высказывались в пользу КПРФ: при коммунистах, дескать, дефицит всего и вся, очереди осточертели, конечно, но нищета не грозила, о безработице понятия не имели, существовали социальные гарантии, какой-никакой, а порядок был в государстве.

Но вот все сели за стол, густо уставленный холодными закусками, наполнили рюмки, вернее, миниатюрные хрустальные стопочки с кружевной вязью по стенкам, спиртным (кроме водки стояла бутылка виноградного вина), приготовились чествовать юбиляра. Первым взял слово Сизых и неожиданно для всех предложил выпить за супругу Батурина. Попытались опротестовать, но тот настоял на своём.

– Хозяйка в доме – это всё! Хранительница семейного очага! Нет хозяйки – нет семьи. И на столе тогда пусто, и в душе пусто, и жить вообще не хочется. Разве не так? За здоровье хозяюшки Анны Антоновны! Жить вам сто лет, кормить, беречь и холить нашего дорогого юбиляра Анатолия Ивановича!

Тост бурно, хором поприветствовали и дружно выпили. Костров, как и хозяйка, выпил не водки, а вина, Грудинин же, соблюдавший обет трезвости, продегустировал лимонный прохладительный напиток. Поздравляли юбиляра и вручали дешёвенькие, чисто символические подарки. Бывший преподаватель русского языка и литературы сочинил накануне стишки и прочёл их, когда до него дошла очередь. После четвёртой стопки, когда первоначальный острый голод утолили, опять исподволь подплыло желание пофилософствовать, повитийствовать в духе времени.

– А что-то наш Пётр Витальевич помалкивает сегодня? – Грудинин постоянно корил друга за аполитичность, за то, что никогда на митинги не ходит, слишком погряз в домашних делах, малюет и продаёт картины, прирабатывает на хлеб с маслом. – За кого ты, труженик культуры, за левых, за правых, за центристов? – и деланно, дробненько хохотнул.

Во внешности художника было немало артистизма, да и черты его стандартно-красивого, фотогеничного лица отличались резкостью, правильностью. В свои 65 лет Сизых казался значительно моложе, ходил по-прежнему легко, быстро, по-юношески, говорил тоже чётко, уверенно, с апломбом, как бы рисуясь, однако ж просто и в речи проявлялась незаурядность, неординарность его личности.

– Я бы всех их к чёртовой бабушке похерил! – зло ответствовал Сизых и судорожно истончил и без того тонкие нервные губы. – Но за кого-то надо… Я не определился ещё, знаю только одно: не за КПРФ. Хватит уж! Сколько можно цепляться за вчерашний день?! Вздыхать о прошлогоднем снеге!

– Прекрасно сказано, Пётр Витальевич! Молодцом! – одобрительно разулыбался Грудинин. – Я с тобой солидарен на все сто процентов.

– А народ-то не за вас! – оскорбился ветеран войны. – Все пенсионеры, всё старшее поколение за нас, за коммунистов, а студенты, молодёжь – они же не ходят голосовать, так что победа за нами.

– А почему мы женщине не даём высказаться? – спохватился Грудинин. – Их ведь половина населения страны. Анна Антоновна, предоставляем вам слово. Как вы относитесь к столь популярной у пенсионеров коммунистической партии?

Жена Батурина, работавшая всю жизнь преподавателем музыки в детсадах и музыкальных школах, ныне подрабатывала вахтёром в студенческом общежитии: мизерных пенсий на прожитье супругам не хватало. Сам же Батурин о заработках и не помышлял: он почти совсем ослеп, букет сердечных хворей держал его на коротком поводке, напоминал ежечасно, что жизнь висит на волоске. В меру полненькая, вся такая мягкая, домашняя, добросердечная, с умилительно чистым, по-детским нежным голоском, Анна Антоновна в своём цветастом байковом халатике представлялась образцовой хранительницей, зиждительницей семейного очага. Она стыдливо засмеялась, склонила головушку набок, посмотрела на всех с улыбочкой, на секунду задумалась, собираясь с мыслями.