Неистощимая - Игорь Тарасевич

Визе уже стащили вниз и связанного усадили в гостиной в те самые кресла, в которых так недавно помещался Серафим. Визе мычал с тряпкою во рту и дергал головой, из носа его на тряпку, а с нее на белую визитку густо лилась темная кровь – точно такого цвета, что единственный оставшийся сейчас на хозяине сапог и что платок в кармашке.

– Никшни, сука, мать твою! Никшни, на хрен!

Тот было затих, но на женский вопль вновь вскинулся, попытался было вскочить на связанных ногах, сапог подвернулся; один из восьмерых коротко ударил Визе в скулу, тот рухнул вновь в кресла, вновь было поднялся и от нового удара в лицо вновь рухнул. Сверху по лестнице уже волокли, зажимая им рты, обеих его дочерей и горничную. Горничная укусила грязную вонючую руку, держащий ее с криком «Ммать ттвою!» руку отдернул и тут же ударил девушку кулаком в рот, та с биллиардным стуком хлопнула виском об ступеньку и, обмякнув, поехала вниз, задирая на себе платье с фартуком и заливая подбородок и шею хлынувшей изо рта кровью. Ударивший же, не дав ей окончательно съехать на пол, прыгнул на нее сверху, одним движением перевернул на живот, задрал платье и нижние юбки, а потом и нательную рубаху на голову – обнажились белые трепещущие ягодицы. Ударивший спустил на себе штаны, секунду прилаживался и махом воткнул между этих ягодиц черную кривоватую елду. Запахло кровью. Горничная не закричала да и не почувствовала ничего – она уже умерла, ударилась-то удачно, виском, так что кровь, полившаяся по четырем сближенным ногам и с них на лестницу, была мертвой кровью. И вдруг все затихли. Визе, обе его дочери и ночные гости – все молча, не двигаясь, смотрели, как храпуновский клеврет насилует мертвую в анус; ничего не слышалось, кроме сопенья мужика и ритмичного приглушенного стука, с которым коленки горничной бились о тонкую дорожку на лестнице. В этой-то тишине в выломанную дверь сейчас и вошел, не торопясь, Храпунов. Секунду он смотрел, как и все, в прыщавую прыгающую задницу своего товарища, потом повернулся, подошел к столику, на котором еще лежал коричневый деревянный ящичек с сигарами, открыл его и начал, захватывая горстью и роняя их на пол, перекладывать сигары себе в карман; кряхтя, присел, подобрал уроненные и положил в карман тоже. Мужик, зарычав, вогнал последний раз и отвалился; мертвая еще чуть съехала вниз, застыла, оголенная, на последней ступеньке; по ногам ее продолжала тихонько сочиться смешанная с калом и спермою кровь. Храпунов откусил сигарный кончик, выплюнул его, закурил, присел на канапе возле камина – ногу на ногу.

– Eh bien, comme, Alfred Karlovich, comme ça? – спросил, выпуская дым колечком. – À mon avis, a mal tourné[150].

Визе быстро и шумно дышал через нос, грудь его вздымалась и опадала. Храпунов оглянулся.

– Давай, мать твою, обеих сюда, на хрен.

Воющих тихонько девочек поставили раком посреди гостинной.

– Цыц, сучки траханные! Цыц!

Те просто не могли замолчать, даже если б и захотели. Тут же по знаку вождя обеим затолкали тряпки во рты.

– Ну, Альфред Карлович, добром говорите, где сейф. А то ведь вы понимаете, что сейчас может произойти, не правда ли? Где сейф? Скажете? Я вытащу кляп.

Визе быстро закивал.

– Только не вздумай, мать твою, кричать, пидор немецкий, поперек тебя и вдоль. Тут же обеих, на хрен, в три дырки вытрахаем, мать твою. Не будешь кричать, сучара?

Визе отрицательно покачал головой – теперь медленно, гораздо медленней, чем кивал.

– Смотри, мать твою. Только пикни, на хрен.

Храпунов рывком выдернул тряпку. Немец попытался приподняться, окровавленные губы его задвигались, собирая слюну для плевка; вновь рухнул в кресла, голова упала на грудь. Храпунов приложил руку к шее Визе, секунду выждал, потом приподнял бывшему хозяину верхнее веко – глазной в кровяных сеточках белок неподвижно выкатился на бывшего мешальщика: хозяину, как и горничной, повезло тоже. Храпунов всплеснул руками:

– Пи-идар!.. Сбег, мааа-ть егоооо! Сбег, на хрен! А?!

Повезло немцу, повезло – больше он ничего не увидел, сердце, слава Богу, не выдержало и остановилось. Храпунов подскочил к девочкам, схватил одну железными пальцами за обе щеки, сдавил, ломая детские зубы.

– Где сейф?! Ссу-ка… Где сейф, ну?! Быстро, ссука!

Та, дергаясь, заскулила. Храпунов выдернул кляпы изо ртов у обеих.

– Ну!

– Мы не знаем, – совершенно чисто по-русски тихо сказала вторая девочка. – Папа нам не показывал.

– Траханный в рроо-от! – Серафим опустошенно сел на пол. Мгновение сидел так; товарищи не успели ничего у него спросить, как он вскочил, кивнул на девочек.

Когда с треском разорвали платьишки на них, обнажилось кружевное белье; ночные гости на секунду замерли в гневном пролетарском своем порыве – кружевного белья никто из них в жизни, почитай, еще не видел; при виде на девочках белья бешенство в горящих сердцах стало уже совершенно нестерпимым.

Пока посреди гостиной двигался на ковре сопящий и стонущий клубок из десяти тел, Храпунов судорожно обшаривал стены в гостиной, книжные шкафы в кабинете, отодвигал в спальнях кровати, в сортире заглядывал под биде, вновь и вновь ощупывал, обстукивал, возвращаясь туда, где только что все осмотрел и вновь ощупывал и обстукивал – ничего. Наконец он один за другим обрушил в кабинете книжные шкафы – за шкафами открылась белая штукатуренная стена. Ничего! Только что в детской сгреб он с трельяжа несколько золотых колечек да цепок – мелочь. Сейфа не могло не быть, и, вероятнее всего, сейф находился именно в кабинете, но где?

Храпунов, путаясь ногами в разлетевшихся по полу книгах, вновь выскочил в гостиную – обе девочки были еще живы, но их изломанные и окровавленные тела уже двигались между голыми задницами подонков, как ватные, глаза у обеих не открывались, и вряд ли от них получился бы сейчас хоть какой-нибудь все-таки толк для революции.

– Ммать ттвою! – в сотый, наверное, раз произнес Храпунов. – Харэ, сворачивай, на хрен, харэ! По паре раз вдули, мать вашу, и харэ. Сворачивай, сказал, на хрен!

Оставаться тут всю ночь, разумеется, казалось невозможным. Опытом практической революционной работы не обладал еще Кузьмич, а то бы он, не спеша и не обинуясь, методически проверил бы каждый вершок особняка, а через девок пропустил бы сейчас не восьмерых, а весь Васильевский остров – пока те не вникнули б в бедственное положение пролетариата и не подсказали бы товарищам, где золото, деньги и брюлики, столь необходимые для общего трудового дела. Газету надо издавать, покупать оружие, подогревать нескольких людей в департаменте полиции – да мало ли нужд у обездоленного трудящегося класса? Неужто только выпить? То злонамеренные слухи об пролетариате распространяет жидовская сволота!

Мужики один за другим вставали с пола и подтягивали штаны, застегивали пояса. Храпунов подошел к Визе, вытащил у него из кармана бумажник, выпотрошил, бросил, стянул – не шло, дернул, у мертвого с треском сломался палец – с усилием стянул с немца массивное золотое с черным бриллиантом кольцо, потом залез толстыми своими пальцами мертвому в рот и с хрустом выломал золотую челюсть; тело свалилось с кресел на пол. Подошел, нагнулся над девочками – у тех даже сережек не оказалось в ушах, пальцы оказались голыми, без колец. Храпунов, все еще нагибаясь и упираясь руками в колени, тяжело взглянул на товарищей.