Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин

нашего поколения характеризует прежде всего недовольство беспринципным эклектизмом и общим упадком старой университетской “истории литературы”, повышенный интерес к вопросам принципиальным и методологическим, особое внимание к новым проблемам литературной формы»[229].

Определяющим моментом самосознания Тынянова и опоязовской группировки стала констатация проблематичности собственно культурной ситуации, выразившейся, с одной стороны, в многообразии, аморфности и текучести настоящего и, с другой – окостенелости, герметичности наличных в литературоведении определений и конструкций прошлого, которые оцениваются как статичные и неадекватные (или, как их называл Тынянов, «готовые»). Монтаж цитат (причем характерно, что цитируемые места содержатся почти исключительно в его критических, а не «теоретических» работах) показал бы эту динамичность и конфликтность современности: «Каждый час меняет положение»[230]; «Литературные революции и смены следуют с такой быстротой, что ни одно литературное поколение нашего времени не умирает естественной смертью» (ПИЛК, с. 142) и т. д. «Читатель стал очень сложным, почти неуловимым» (ПИЛК, с. 147); «Критическая статья старого типа явно не держится на своих скрепах» (ПИЛК, с. 148); «Исчезло ощущение жанра» (ПИЛК, с. 150); «Мы глубоко помним XIX век, но по существу мы уже от него далеки» (ПИЛК, с. 180); «Нужна работа археолога, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение» (ПИЛК, с. 172); «Перед нами бесконечное разнообразие литературных явлений, множественность систем взаимодействия факторов»[231].

Это сознание историчности как прерывности культуры, текучести материала, относительности критериев собственных оценок вело исследователей к поискам теории, которая могла бы обеспечить содержательное единство исследуемого материала, и метода, т. е. средства рефлексивного удержания единства исследовательской позиции (исследовательской идентичности), позволяющего контролируемым образом инструментально отбирать и группировать эмпирический материал. Характерно, что и в этом случае направление работы группы, т. е. первые попытки рационализировать теорию литературы, превратить литературоведение в «строгую науку», приняли форму теоретически обоснованной «истории литературы». Тыняновские конструкции «истории литературы» как «динамической системы» выступали методологической проекцией ценностных компонентов самоопределений группы (через обнаружение «литературной борьбы», «партий» в литературе, ориентации на выявление инноваций в виде «немотивированного», «смещенного», «нового», «выдвинутого», «остраненного», «экзотического» и т. п.). Содержательно же эта историзация проблематики явилась средством легитимации собственного видения литературы через отнесение его к конструируемой традиции (легитимация через традицию – первая форма рефлексии). Поэтому вполне последовательно выход из проблемной ситуации выражался в требовании одновременной исторической, теоретической и непосредственно критической работы членов группы.

В попытках опереться на имеющиеся средства теоретической работы Тынянову, как и другим его единомышленникам, пришлось столкнуться с тем, что большая часть аппарата нормального литературоведения к началу ХХ в. не обладала ни аналитической, ни описательной способностью. Рутинные понятия – роман, жанр, литература, стиль и т. д., предъявлявшиеся как «дескриптивные», – представляли собой герменевтический канон методической интерпретации, т. е. являлись либо рецептурной, либо оценочной формулой. Неэффективность этих форм работы на определенном (не каноническом) материале, т. е. невозможность для исследователя провести теоретическое единство каузальных связей между различными компонентами текста (или текстов) в их соотнесении друг с другом, с исследователем, с внелитературной ситуацией и т. п., квалифицировалась либо как «психологизм», т. е. как свойство самого материала, либо как результат литературного или любого другого «влияния». Методологически мы можем объяснить подобное распадение предмета исследования как следствие натурализации исследовательского телеологизма, опредмечивания, гипостазирования аналитического инструментария и тем самым либо прослеживания «случайных влияний», либо описания «субъективных», неконтролируемых ассоциаций литературоведа.

Отсутствие теоретического языка описания и средств методической рефлексии вело к консервации групповой иерархии оценок и ценностей обыденного литературоведения, представляемых в виде последовательности символических фигур – литературных генералов на линейной оси бескачественного времени как предков и вместе с тем потомков: «Ломоносов роди Державина, Державин роди Жуковского, Жуковский роди Пушкина, Пушкин роди Лермонтова» (ПИЛК, с. 258).

Возможности нейтрализации подобных оценок были усмотрены Тыняновым и ОПОЯЗом в частичном использовании биологических аналогий (система, функция, эволюция, конвергенция и т. п.), позволявших, в случае развертывания теоретической работы, задать принципы генерализации явлений и их системный и структурный (многоуровневый) характер. Основной проблемой при этом становилась проблема единиц генерализации и выработка операциональных правил их выделения. Сами биологические аналогии еще не давали этих методических средств. Насколько остро это ощущалось членами группы, свидетельствует Р. О. Якобсон: «До сих пор историки литературы преимущественно уподоблялись полиции, которая, имея целью арестовать определенное лицо, захватила бы на всякий случай всех и все, что находилось в квартире, а также случайно проходивших мимо. Так, историкам литературы все шло на потребу – быт, психология, политика, философия. Вместо науки о литературе создавался конгломерат доморощенных дисциплин»[232].

Основным достижением Тынянова и группы близких ему исследователей (в рассматриваемом здесь аспекте) явилось усмотрение единицы генерализации эмпирического материала в «приеме». Подобная маркировка предполагала: 1) учет точки зрения современника, фиксировавшего через 2) указание на «новизну» какого-либо появившегося литературного текста, его элементов, позиции автора, имплицитной адресации текста и т. п. 3) литературную норму. Следствием принятия подобного методического хода был отказ от априорных (анонимных, как бы само собой разумеющихся, «естественных») представлений о «литературном» качестве как таковом и признание эмпирической значимости только за таким литературным значением, которое исследователю удается соотнести либо с носителями литературной нормы, либо с их референтной в каком-то отношении группой. Эмпиричность и содержательность подобных временных разметок изменения литературной ситуации (фиксируемой в языке современников) методически предопределяли исторический характер исследовательской работы.

Не случайно то, что интерес к пародии явился осевым для исследовательской работы Тынянова (с 1916 г. по начало 1930‐х, причем отчасти реализовался и в конструктивных особенностях его прозы). В методическом отношении пародия обнажала для исследователя конструктивные особенности пародируемого текста и их совокупности. Через разрушение нормативного единства тематизируемых значений пародия обнаруживала и демонстрировала конвенциональность сочленения значений с определенными лексическими, мелодическими и т. п. моментами как средствами экспрессивной техники. Наряду с этим возникала возможность интерпретировать это нарушение литературной нормы (или отклонение от нее) как динамический момент – шаг исторического развития, отмечаемый изменениями нормы репрезентации тематизируемых значений, т. е. сменой модальности оценки содержания, изменением точки зрения (что социолог обозначил бы как формирование новой группы с иной нормой действительности, иной системой идей и интересов). Тем самым остраняющий эффект пародии, нередко воспринимаемый как ее комичность, можно толковать как демонстрацию санкций за нарушение групповой нормы, т. е. акт проявления конфликтного социального литературного взаимодействия, которое Тынянов называл «литературной борьбой». Идеологический характер этой нормы, осознаваемый исследователем в ее претензиях на всеобщность и обязательность, обнаруживается в самом факте вменения ее тем, для кого она субъективно незначима. Другими словами, ее фиксация исследователем отмечает формирование либо новой группы, либо иной культурной позиции, иной точки зрения, в том числе и на самого себя – случай автопародии.

Условием возможности использования единиц генерализации является установление ее границ, либо содержательных (границ той или иной теории), либо методических (пределов метода). Сторонниками формального метода был избран второй вариант. Попытаемся показать это на центральных категориях Тынянова «система» и «функция», сохраняющих связь с биологическими аналогиями. Теоретического определения «системы» и эмпирического описания целостности конкретной исторической системы литературы у Тынянова нет. Есть скорее методологический постулат системности, т. е. требование исследователю усматривать систему в соответствующем эмпирическом материале. Конструктивных, содержательных признаков системности Тыняновым не дано. Вместе с этим не указаны границы системы, т. е. теоретические принципы перехода от одной системы к другой, а стало быть – принципы их иерархии или структуры. Поскольку же, кроме того, не эксплицирован и специфический теоретический интерес Тынянова как исследователя, то категория системы в данном случае используется как простая аналогия, т. е. как методический регулятив действий исследователя – правило функционального соотнесения потенциальных смысловых элементов, позволяющее методически удерживать единство своего предмета. Порядок перехода от системы к системе