Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Мир в целом не взорвался – пока, а вот мой – да. Приехали мама и Лизель, я обнаружила, что моя сестра крайне подавлена, почти ничего не говорит, хотя я все равно была рада ее видеть. Георг Вильс, напротив, трещал без умолку, очень довольный собой, дородный и румяный. Он сообщил, что после того, как нацисты закрыли Театер-дес-Вестенс и все прочие заведения, от которых несло декадансом, он получил работу управляющего сетью одобренных правительством кинотеатров.

Я сильно рассердилась на мужа своей сестры, когда тот передал мне новое приглашение Геббельса.

– Он полагает, что вы неправильно поняли, – сказал Вильс. – Вас будут ждать с распростертыми объятиями.

Мы сидели за обеденным столом. Обрадованная тем, что снова видит тетю Лизель и бабушку, Хайдеде оживленно болтала с ними по-немецки. Руди посмотрел на меня предостерегающим взглядом, Тами смяла в руке салфетку, мама притворилась глухой, а я сухо ответила Георгу:

– Это он что-то неправильно понял. Я уже сказала его предыдущему посланнику, что не заинтересована в сотрудничестве.

– Это было тогда, – сказал Георг. – А сейчас у вас нет контракта со студией.

– У меня есть предложение. – Голос мой звенел, хотя я старалась контролировать его. Вдруг меня затрясло, и я сказала: – Даже если бы не было, я скорее стану мыть полы в Америке, чем сделаю что-нибудь для нацистов.

За столом стало тихо.

– Лена, ну что ты… – вступила Лизель. – Георг всего лишь выполняет то, что…

– Что велит ему Геббельс, – сказала я, раздраженно обрывая ее. – Нет. И совершенно ясно, что ты не можешь там больше оставаться, если они просят тебя передавать мне эти предложения. Это небезопасно. Я могу оформить для вас визы, уверена, что смогу, для тебя и для…

– Достаточно, – прорезал напряженную атмосферу голос матери. – Георг, пожалуйста, отнеситесь с уважением к решению моей дочери, – сказала она, глядя на него в упор. – Марлен не хочет возвращаться в Германию. Это ее право. – Не успела я выразить ей благодарность за нежданную поддержку, как мама продолжила: – Но и мы тоже имеем право оставаться там, где находимся, – произнесла она, буравя меня взглядом. – Мы немцы. И принадлежим своей стране.

Остальная часть визита родственников прошла в том же духе. Мы ходили на пляж и в казино. Руди снимал переносной камерой домашние фильмы, смеялся и вспоминал разные семейные истории. Но я не разговаривала с Георгом, лишь в случае крайней необходимости обменивалась с ним парой слов, а Лизель увядала, настолько подавленная своим супругом, что избегала оставаться со мной наедине. Мама игнорировала все это, полностью посвящая себя Хайдеде. Она уехала с Лизель и ее мужем, такая же непримиримая.

После возвращения в Париж с Руди и Тамарой я разыскала Габена. Он снимался в какой-то картине. У нас был всего один вечер, который мы провели вместе за ужином. Когда Жан чмокнул меня в щеку на прощание, пожелав bonne chance[70] с новой картиной, я пригласила его в свой номер в отеле. И вновь была отвергнута – Габен сослался на усталость, – а я дивилась собственной настойчивости. Впервые с момента знакомства с Руди, казалось, я хотела мужчину больше, чем он хотел меня, и находила этот отказ тревожным.

Хайдеде не желала возвращаться в Америку и дулась всю дорогу, пока мы плыли на «Куин Мэри». Ремарк поехал с нами. Я устроила дочь в старшую школу, поселила Ремарка в соседнее со своим бунгало, где он мог писать. Наша любовная история, если ее вообще можно так назвать, практически завершилась, но я верила в его талант, а ему больше некуда было податься.

Я подписала контракт на вестерн с «Юниверсал».

За несколько дней до начала съемок «Дестри снова в седле» пришло известие о вторжении Гитлера в Польшу. Руди в панике позвонил на студийный телефонный узел. Он боялся, что война захватит Францию, и хотел уехать. Я послала срочный запрос в американское посольство в Париже вместе с билетами на лайнер. Мое заявление, в котором он и Тамара объявлялись моими иждивенцами, было рассмотрено в ускоренном порядке. Они сели на корабль, который доставил их из Кале в Лондон, а потом отправились в Нью-Йорк, где я на свое новое жалованье сняла для них квартиру. Мои телеграммы в Берлин оставались без ответа, пока я, позвонив, случайно не застала дядю Вилли в его магазине. Он сказал, что мама по-прежнему работает экономкой, каким бы неправдоподобным это ни казалось. Все были в добром здравии, продолжал он, но я различила в его голосе какую-то незнакомую доселе осмотрительность.

– Позволь мне помочь. Я говорила маме, что могу назвать вас иждивенцами. Руди и Тамара уже здесь, в Нью-Йорке. Вы тоже можете приехать.

– Нет. – Дядя Вилли понизил голос настолько, что я с трудом его слышала. – Пожалуйста, Лена. Не звони больше.

Он повесил трубку. Я не могла винить его за это, после того как дважды отказала Геббельсу, но была расстроена. Вывезти родных в безопасное место, даже если бы они этого захотели, теперь, когда разразилась война, было не так просто. Но я была готова потребовать их немедленной эвакуации на первом же корабле.

Состоялась премьера «Дестри снова в седле», и это был успех даже на фоне выхода «Гроздьев гнева» и «Унесенных ветром». Я исполняла заводные песенки вроде «See What the Boys in the Back Room Will» и вальяжно расхаживала с обнаженными плечами, вся в перьях и блестках.

Критики превозносили мою игру, ликуя по поводу того, с какой охотой я готова вываляться в грязи. Я получила повышение заработка и предложение сняться в новой картине «Юниверсал» о приключениях в Южных морях – «Семь грешников», где сыграла главную женскую роль – Бижу, а моим партнером был здоровяк Джон Уэйн. Мне он нравился почти так же, как Гэри. Шестифутового роста красавец-американец с переизбытком мышц. Он был хорош собой, но, в отличие от Гэри, не склонен к остроумию, хотя со схожими амбициями и жадностью до женщин, несмотря на наличие за кулисами вечно надутой жены.

По окончании первой недели съемок я пригласила Джона в свою гримерную и встретила его в прозрачном черном пеньюаре. Когда я спросила, сколько времени, а он пробурчал, что не имеет понятия, я приподняла подол, чтобы показать ему часы, прицепленные к подвязкам чулок. Положив руки с красными ногтями на его плечи, достаточно широкие, чтобы бороться с быками, я сказала:

– Еще рано. У нас масса времени.

Усмехнувшись, он начал стаскивать с себя одежду.

Однако именно время теперь стало тем, что утратил весь мир.

Франция сдалась Гитлеру в июне 1940-го. Волны шока от падения Парижа прокатились по Европе и достигли Америки, прибив к берегу новые толпы беженцев, теперь уже спасавшихся от нацистов, маршировавших по Елисейским Полям. Я закрыла двери своего бунгало и арендовала дом в Брентвуде, где после съемок готовила еду и привечала изгнанников. Вскоре мой дом наполнился французскими талантами с дикими от ужаса глазами – они не могли поверить в крах своей родины. Когда на моем пороге появились режиссер Жан Ренуар и Габен, у обоих был такой вид, будто они не спали неделями, и я едва не уронила поднос с ростбифом и картофелем.