Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

сопровождение и обучение. От меня: магазин, половина фасада первого этажа и твоя квартира.

Я повесила блузку на вешалку для полотенца и начала расстегивать молнию на юбке.

– Насколько я помню, там было несколько исключений, – заметила я, роняя юбку и перешагивая через нее.

– Я смутно помню, о чем шла речь.

Я повесила и юбку. Как бы то ни было, ma chère, к хорошей одежде нужно хорошо относиться.

– Мне кажется, исключения касались некоторых прав. Извини, – сказала я и, наклонившись, стала стягивать колготки.

Ни одна уважающая себя соблазнительница не станет, ma chère, стягивать с себя колготки перед мужчиной. В этом действии нет того очарования, как при постепенном отстегивании чулок от подтяжек, после чего шелк неизбежно соскальзывает с ноги.

Когда я выпрямилась, на мне ничего не было, кроме бюстгальтера и трусиков, белого кружевного комплекта Chantelle Fête – белый цвет, по крайней мере, свадебный. Когда я впервые надела такое белье года два назад, казалось, мир изменился: оно было удобным, хорошо облегало фигуру, словом, настоящий переворот в мире моды, ma chère. Тебе сейчас трудно понять, но до их появления каждый школяр, наверное, думал, что груди от природы имеют форму конуса.

Джим проследил за моими движениями и снова погрузился в воду.

– Ты говоришь о правах, – произнес он, укладываясь так, что из воды над пеной торчала одна голова. – Что ты имеешь в виду?

– Супружеские отношения.

– Супружеские?

– Да. Не согласишься ли ты пересмотреть условия соглашения?

Он нахмурился, по-актерски изображая работу мысли.

– Только на равных условиях. Мне кажется – сугубо в деловом смысле, конечно, – что я немного обнажен.

Последние слова прозвучали, когда его лицо расплылось в широкой ухмылке и бесстрастная маска полностью исчезла.

– На равных?

Я расстегнула бюстгальтер, и он соскользнул на пол, пока я, стоя босиком на кремовом коврике, снимала трусики. Может, когда женщины надели это белье, и произошла революция, но на самом деле, наоборот, когда снимали.

– А теперь на равных?

– Теперь да.

Я шагнула к ванне.

– Мне холодно.

– Ты предлагаешь выбросить то исключение?

– Да, мне кажется, оно уже не нужно.

– Да, – ответил он. – Оно только мешает.

Я сделала еще один шаг и нависла над ним.

– Я бы внесла новый параграф, еще одно исключение.

– Ты о красной помаде? – усмехнулся он.

– Да.

– Согласен. Добавим как дополнительное условие ко всем остальным.

– Что у тебя за пена?

Наклонившись, я отогнала пузырьки в сторону и улыбнулась.

– Не знаю… там флакон.

Я огляделась: в конце ванны стоял большой зеленый флакон Badedas.

– А-а, моя любимая.

– Я купил ее в Берлине, в отеле.

– Ты не возражаешь, если я присоединюсь?

– Жду, когда ты спросишь.

– Подвинься.

Он сел, и я опустилась в воду за его спиной, и, вытянув ноги по бокам ванны через его бедра, обвила его руками, положив голову на изогнутую спину. Несколько секунд никто из нас не шевелился и не говорил.

– Прости, что все так получилось, – искренне сказал Джим.

– Прощаю. Если бы ты рассказал мне о своих планах, я бы сбежала.

– Значит, я почти научился поступать как надо.

– Да – как и с Badedas.

Я поцеловала его в плечо.

Он подвинулся ко мне, положил голову мне на плечо и поднял глаза.

Ох, ma chère, я тогда не привыкла к его сияющей улыбке.

– Ты хочешь сказать, что, если бы у меня была нужная пена для ванн, не пришлось бы столько мучиться.

– Совершенно верно.

Глава 27. Без прикрас

Глазам не верю. Взгляни на часы. Через сорок минут выходить, а я вместо того, чтобы готовиться, все болтаю.

Передо мной словно вся жизнь прошла. Нет, ты посмотри на меня. Ты когда-нибудь видела, чтобы я выходила на люди неподготовленной?

Знаешь, что мой ритуал длится час, если не торопиться. Спешить нельзя, я уже один раз все испортила. Ох, ma chère, что же делать?

Это безнадежно. Я так нервничаю, что и ровной линии не проведу. Вспомни себя на первом свидании – так я еще хуже. Мне шестьдесят три, не семнадцать. Уж чему-то должна была научиться. Начну с волос. Надо причесаться. Ты причешешь? Ох, спасибо тебе.

Странно, как все повторяется. Около восемнадцати лет назад, после поездки в Берлин, я была беременна тобой и поразилась, что твоему отцу нравилось расчесывать мне волосы. Слышала такое? Забавно, правда?

Он вспоминал, как в детстве играл с сестрой. По-моему, просто хороший способ расслабиться после работы, снять костюм и официальную маску и превратиться в Джимми из Монтичелло, мальчишку, который выбился в люди. У твоего отца два образа: Джим с непроницаемым лицом и Джимми, мой лучший друг.

Сложная взаимосвязь. А теперь ты расчесываешь мне волосы, как раньше отец. Теперь, говорит, артрит мешает. В детстве мама заплетала нам с Кристль косы. Ставила нас перед собой и расчесывала спутанные локоны, потом брала их в руки, словно охапки соломы, и закручивала в пучок над виском. Она плела косы, включая новые пряди и укладывая короной. Каждое воскресное утро мы ходили в церковь в лучших традиционных платьях с широкими юбками, наши белые фартуки были накрахмалены, как картон, поверх ярких ситцевых в мелкий цветочек подолов, а на головах – золотые венцы волос. Привычка – вторая натура.

Через четыре года после той поездки в Берлин, наверное, летом семьдесят шестого – в общем, тебе было три годика, – возвращались мы через Центральный парк из зоосада, и тут твой отец встретился с чиновником нью-йоркского городского совета, занимавшегося планированием. Джиму не хотелось упустить возможность побеседовать в неформальной обстановке.

Мы подождали несколько минут, потом ты стала выпрашивать мороженое, которое продавали недалеко в киоске. Не помню, как ты выпустила мою руку, но когда подошла наша очередь и я хотела спросить, что ты выберешь – зная, что любишь ванильное или клубничное, – вдруг поняла, что тебя нет. Исчезла.

– Летти! Колетта!

На крики прибежал твой отец.

– Где она?

Видела бы ты его взгляд, ma chère, – будто я потеряла все.

– Она только что стояла рядом, – расстроенно бормотала я. – В очереди за мороженым. И пропала.

Мы звали тебя снова и снова. Джим велел мне не двигаться с места, вдруг вернешься. Я не плакала, не бегала, как безумная, просто остолбенела, охватываемая приливами тошноты и страха.

Меня, словно стервятники, окружили люди. Джим бегал от дерева к дереву, от скамейки к скамейке, а советник призвал патрулировавшего парк полицейского. Все спрашивали, как ты выглядишь.

Я никогда не наряжала тебя в дирндли, но те цвета как-то просочились и в твой