Мимо денег - Анатолий Афанасьев

— Ни за чем. Не трогай — и все. Или убей и меня.

— Сильные слова. — Корин на секунду снял очки, и комната наполнилась свинцовым мерцанием. — Я в тебе не ошибся… Поверь, девочка, пройдет совсем немного времени и ты сама посмеешься над своим условием.

— Одноклассник безусловно прав, — солидно поддержал Сабуров. — По сравнению с великой целью, к которой он стремится, миллионы человеческих жизней вообще ничего не стоят. Тебе несказанно повезло, что он остановил выбор на тебе. Однако, многоуважаемый Эдуард, послушайте совет опытного старого врача. Аня перенесла большие испытания и пока недостаточно окрепла, чтобы разделить с вами благородные деяния во славу человеческого духа. Надо продолжать курс лечения, не прерывать на середине. Иначе возможны осложнения. Как образованный человек, вы понимаете это не хуже меня.

Корин вроде поддался на уловку.

— И сколько понадобится времени, чтобы ее долечить?

— Если соблюдать меры предосторожности, неделя, от силы две.

— Что за меры такие?

— Неукоснительно соблюдать мои рекомендации, принимать лекарства… Но главное, душевный покой. Ее нельзя дергать по пустякам. — Доктор красноречиво повел глазами в сторону убиенной Татьяны Павловны.

— Ох, хитрющий дедок! — хмыкнул Корин. — Неужто надеешься такой туфтой сбить меня с толку?.. Ладно, пойдешь с нами, там посмотрим. На сборы — пять минут. Машина твоя на дворе?

— К вашим услугам…

Аня удалилась за перегородку и переоделась. Вышла в плаще, с чемоданом в руке. Приготовилась к путешествию. Лицо непроницаемое, сосредоточенное. Старалась не смотреть на Татьяну Павловну. Сабуров накинул на плечи кожаную куртку, он знал, что далеко идти не придется. В любом случае. Они оба, и он, и Аня, надеялись на Сидоркина, но надежда была иллюзорной. Возможно, майор рожден хватом, но против чудовища ему, конечно, не потянуть. И все же — как знать… Сабуров ощущал свое тело, как в молодости, послушным, гибким, способным к броску. Он не думал о смерти, а радовался тому, что Аня не сломалась. Очень волевая, уравновешенная женщина. С той минуты, как появился страшный гость, не сделала ни единой оплошности, свойственной истеричкам. О ней можно писать статью как о феномене выживаемости в экстремальных условиях. Но это вовсе не значит, что психика ее восстановилась. Возможно, напротив, больной зверек ее сознания бодрее чувствует себя в воплотившемся кошмаре, чем в томительном ожидании неизвестно какой беды. Когда выходили, незаметно пожала Сабурову локоть, словно прощаясь.

Сидоркин ждал у крыльца, на садовой дорожке. Луч света из открывшейся двери осветил его целиком. Похоже, он давно стоял под дождем, простоволосый, высокий, энергичный. Почему не вошел в дом — надо у него спросить. Наверное, руководствовался какими-то профессиональными соображениями. Вооружен был обычными крестьянскими вилами-трезубцем, прихваченными из сарая. Корин шел первый, торопился, снедаемый желанием поскорее остаться с Анеком наедине. Рожу Сидоркина сразу признал. Удивленный, спросил:

— Разве ты не сдох, мент?

Сидоркин ответил:

— Почему я должен сдохнуть? Я еще молодой.

— И что собираешься делать?

— Придется тебя арестовать, браток.

Корин засмеялся искренним, чистым смехом, каким не смеялся сто лет. Радость великого обретения, совпав с повышенной абсурдностью последнего препятствия в виде дебила-мента, произвела сокрушительный комедийный эффект, вернув его на мгновение в истинную утраченную сущность. Смех его и погубил. Сабуров поймал стылый взгляд майора и послал сигнал: лови, родимый! Потом двумя руками, упершись под лопатки чудовища, со всей силой толкнул его вниз. Корин, не успев сгруппироваться, спрыгнул с крыльца, а Сидоркин умело принял его на вилы. Три стальных жала с хрустом вспороли тугую волосатую плоть. Левый зубец пробил легкое, правый — сердце, а средний, более короткий, уперся в седьмой позвонок. Сидоркин, натужась, надавил на черенок, вгоняя железо поглубже, но это было лишнее усилие: Корин уже умер. Оттуда, где звучат голоса серебряных свирелей, обалдело спросил: «Сука! За что?!»

И это были его последние слова.

Вечная история черта, связавшегося с младенцем. Ее любят описывать писатели — Набоков, Зингер, — и почитывать читатели, но Микки Маус, склонный к изучению человеческих патологий, считал все подобные истории высосанными из пальца. Да и назвать Кэтлин Моткову младенцем можно лишь с большими оговорками. В чем-то, да, безусловно, младенец — разум детский, впечатлительность любопытной зверушки, сластена, каких свет не видел, — но в чем-то — ого-го! — могла дать фору и матерой ведьмачке Галине Андреевне. Но главное, магнитила. Иначе не скажешь. Трихополов очень быстро понял, почему Даня Волкодав, передавая девчушку, кривился так, будто кусок из желудка вынимал. Девочка томила, но не насыщала, и в этом был секрет ее очарования. С телевидения Трихополов привез ее на одну из резервных квартир в Очаково, провел беспутную ночку и наутро уже начал подумывать, куда бы ее пристроить, чтобы была постоянно под рукой. Понимал, что это блажь, возможно мимолетная, но если не потакать себе в подобных пустяках, то жизнь вообще теряла свой сокровенный смысл. В этой простенькой мысли заключалась для Трихополова целая философская доктрина. Все огромное в мире, кажущееся непостижимым и недоступным, в итоге обязательно сводится к какой-нибудь малости: гора — к песчинке, гроза, обрушивающаяся на землю с пылом Божьей кары, — к крохотной дождинке на ладони, да и гениальный замысел Творца, как известно, завершился всего лишь созданием убогой твари, которая где живет, там и пакостит. Если всмотреться внимательно, то так во всем, в том числе и в политике. Вот последний наглядный пример. Вся могучая советская культура, созданная в муках и страданиях, десятилетия пугавшая цивилизованный мир своим атомным рылом, пригодилась лишь для сказочного обогащения небольшой кучки так называемых олигархов. И больше ни для чего. Только очень недалекий человек не увидит в этом величайшего откровения…

Утром девочка больно укусила его в плечо, еще спящего, и умчалась в ванную. Оттуда завопила, как ненормальная: «Иди сюда! Иди сюда!» Чертыхаясь, Трихополов накинул халат, пошел поглядеть, что там с ней случилось. Оказалось, ровным счетом ничего. Блаженствовала в розовых пенных хлопьях, мурлыкала, сияла идиотической улыбкой. Ткнула пальчиком в кровоподтеки на животе. Сказала уважительно:

— Папочка влюбился, да?

Действительно, ночью он малость позверствовал, дал себе волю, изрядно помял нимфетку. При этом, кажется, она получала больше удовольствия, чем он. Для него плотские забавы, увы, давно стали такой же обыденкой, как почистить зубы перед сном. Дань здоровому образу жизни.

— За этим и звала? — спросил хмуро.

— Папочка должен помыть свою сосалку, — ответила удивленно.

— Что, сама не можешь?

— Так все мужчины делают. Данечка Волчок всегда меня подмывал. Попробуй, тебе понравится.