Порода. The breed - Анна Михальская

— О, Анна! — Энн заволновалась. — Конечно, Catherine будет держать все пока в тайне. Она никогда не сделает ложного шага. И все же я думаю… Нет, уверена: скоро мы с вами снова будем сидеть вдвоем в этой оранжерее. Пойдемте — я тороплюсь. Так и время пойдет быстрее.

— Я пригласила Ричарда на охоту с борзыми. Приедут Мэй, ее знакомые и Ричард. Энн, это будет в самом начале сентября — псовая охота открывается 31 августа. К этому времени я решу. И скажу Ричарду. А на родину отца я поеду сейчас же, не медля, только вот доберусь до Москвы.

— Так, — сказала Энн. Наступила пауза. — А меня вы, конечно, не приглашаете? Нет, нет, я понимаю, — мне это и в самом деле трудновато. Нереально. Ну, ничего. Вам нужно время — вы его получите.

— Анне понравились новые орхидеи, — сообщила Энн китайской вазе с цветами, входя в гостиную. — Ну что ж, пора прощаться. Минуту, Анна, я хочу кое-что подарить вам на память. — И старая дама скрылась за дверью. Через несколько минут она появилась и протянула мне маленький пакет. — Это, Анна, вам — до следующего приезда.

Я открыла пакет и заглянула внутрь. Там лежал какой-то тюбик. Вынула — это был крем для рук. Несколько ошарашенная, я взглянула на Энн.

— У вас в России ведь нет посудомоечных машин. А руки — самое важное.

Я поблагодарила, и меня как бы поцеловали: чуть заметное прикосновение щеки, сухой, как крыло бабочки, — прикосновение легчайшее, от которого не осыплется пудра. Следом за Мэй и Ричардом я вышла, и Энн проводила нас до красной машины.

Высадив нас в Стрэдхолле и с отвращением глядя на павлина, Ричард, неохотно прощаясь, сказал, что наутро надеется сам отвезти меня к самолету.

На сбор вещей мне понадобилось четверть часа. Ровно столько же нужно было Мэй, чтобы поработать в своем «офисе» и произвести ревизию всего хозяйства. Потом мы ходили смотреть новорожденного жеребенка. Я помнила об аллергии, но решила рискнуть. Пока в полумраке тихого денника мы разглядывали голенастое дитя, павлин танцевал на крыше конюшен.

За ужином мы с Мэй пили на равных — я чувствовала, что уже свободна, и праздновала это так, как ничего до сих пор не праздновала в жизни. Мы обсудили все, что произошло в Британии и что ожидало нас в России. Вместе поднялись по лестнице, и я почему-то старалась, чтобы Мэй не заметила, как я напоследок смотрю в хитрые и отчаянные синие глаза ее пра-прабабки — той, что так хотела получить одно из лучших имен вместе с высоким титулом. И я сделала вид, что и не взглянула на девочку с белой собакой. Отчего? Не знаю.

Утром, кивнув в окно белому жеребенку, которому отныне было суждено в одиночестве оставаться под дубом, я легким шагом вышла из комнаты. Боже, как я была счастлива! И отчего? Не знаю.

Павлин к завтраку не явился, что было странно. Может быть, лиса все-таки добилась своего — уж слишком громко он кричал вчера на крыше.

У красной машины Мэй смахивала слезы, но они быстро высыхали от свежего ветра и надежды на скорую встречу — ах, целых два месяца, Анна! I really cannot wait! [159]

Я села на заднее сиденье, мотор заурчал, зашуршал гравий, и стены Стрэдхолл Мэнор выпустили меня на волю.

Всю дорогу в Хитроу Ричард, взглядывая в зеркало заднего вида, просил, чтобы я позволила ему лететь в Москву сегодня, сейчас, со мной. Вещи у него в машине, да и много ли ему надо? Машину отгонят назад, в Ферлоу. Энн намекала, что вовсе не против. До охоты целых два месяца, а я так нуждаюсь в помощи. Как я поеду одна куда-то в глушь, в деревню? Он подозревает, что Россия не Англия. В лесах обитают волки. Может быть, сейчас их не так много, как во времена Браунинга — Энн дала ему поэму “Ivan Ivanovitch”, а в ней волки съедают трех малых детей одного за другим на глазах у несчастной матери, — но все же волки есть, и это всем известно. Бродят и медведи. Везде, даже в Москве, кишат бандиты. (С последним я не могла не согласиться.) И потом, почему, собственно, нет? Зачем проводить врозь июль и август, когда мы оба свободны? И он меня любит? Разве это разумно? Он был бы так счастлив… и так далее.

Временами я готова была согласиться. Но тут же представляла, как Ричард садится рядом в самолете и мне снова приходится говорить по-английски, а вечером он оказывается в моей квартире, и я не могу одна, совсем одна стоять у окна и смотреть, как солнце опускается над Дорогомиловым и садится за Москва-реку.

Разговор завершился в Хитроу, в буфете. Мы приехали довольно рано, и Ричард решил слегка меня напоить, чтобы я не так боялась полета — всего пару бокалов белого вина, Анна, потому что… Я уже знала, почему: на глазах у незнакомых людей пить что-нибудь другое мне не пристало. Думаю, он смутно надеялся, что так меня легче будет уговорить. Но все было напрасно — притом я почти не боялась. Свободному человеку страх чужд, а я чувствовала себя свободной чуть ли не в первый раз в жизни. Мне даже захотелось поскорее взлететь. Но вслух приходилось повторять, что мне нужно время: побыть одной, принять решение. К концу второго бокала — о чудо! — это наконец возымело действие. Ричард вышел и, к моему удивлению, вернулся не один — за ним следовала девушка в служебном костюме с галстуком. Я подумала, что мой почти жених собирается сдать меня в полицию, чтобы настоять на своем: если уж я не беру его в Москву, то пусть остаюсь на Британских островах, хоть и за решеткой.

Но нет. Пока длился прощальный поцелуй, милая блондинка деликатно смотрела в сторону, а потом, покивав Ричарду, пообещала ему, что все будет в порядке, точно так, как он просил, и леди не придется ни о чем волноваться. Откуда ни возьмись появилась тележка, куда сложили мой багаж, и девушка, толкая ее, двинулась вперед, оглядывась, чтобы убедиться, что я иду следом.

Вдвоем мы шли по каким-то коридорам, длинным и серым, как в дурном сне, и вдруг, уже без тележки, оказались в той трубе, которая, я знала, кончается прямо в самолете. И точно: мы вошли в лайнер «Аэрофлота», у англичан известного как «Aeroflop», [160] — но сон все не кончался. Самолет был тоже длинным, серым и — совершенно пустым. Там не было ни души, и даже девушка, усадив меня на место у иллюминатора, куда-то испарилась. Так я начинала путешествие впервые.

Я огляделась. До времени, указанного в билете, оставалось не так уж много. В иллюминаторы проникал свет, ярко-белый, какой-то небесный, хотя самолет был недвижим и, по всей видимости, все еще стоял на земле. Впрочем, одна в этом полусне — полуяви, я ни в чем не была уверена. Кроме одного — я вижу свет, и это свет свободы.

Вскоре в салоне стали появляться люди. Оживленно жестикулируя, они говорили слишком громко, вели себя как всегда, и все пошло как обычно. Одно изменилось: теперь я смотрела на облака сверху. И это мне нравилось.

В Шереметьеве я села в автобус и, неотрывно глядя в окно на сирые деревушки, мелькающие вдоль шоссе, доехала до Речного вокзала. У входа в метро были ларьки. Я кинулась к ближайшему, без колебаний бросила свою сумку на грязный, покрытый полузасохшими плевками и окурками асфальт и купила большую банку пива.