Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

Коан коаном, а Желтый Сандал слегка обиделся. Понимал, чей голос приходится слышать, и это огорчило сугубо.

…Двое в коридоре — не обязательно по его душу. Кто его ведает, как положено охранять Колченого? Но они есть, значит, возможен и худший вариант. Самый худший.

— Помнишь, Герда, гадкие картинки — за одеждой, в шкафу? Застежка медная, черная папка. В Германии сейчас много художников, чьи работы не слишком покупают. Эрнст Барлах, Ханс Беллмер, Жорж Грос, Отто Дикс… Много! Они пишут не так, как прежде, это непривычно, странно. Раньше над ними просто смеялись, но с 1933 года начали душить. Картины изымают из музеев, запрещают выставляться, кого-то уже и арестовали…

— Fucking Nazi, — негромко проговорила Герда. — Мыть рот мылом не буду. Это правда, Кай?

— Это правда. У меня есть среди художников друзья, не так и мало. Уже три года мы переправляем картины во Францию. Я договорился с моим тезкой, Марком Шагалом, он нам очень помогает. Там, во Франции, картины тоже никому не нужны — пока. Но после Олимпиады нацисты устроят нам такую рекламу, что эти холсты станут золотом. У нас, считай, своя фирма, Шагал называет ее «Кисти и тюбики». Он — председатель, я — технический директор. Езжу по Германии, валяю дурака… Кто станет подозревать клоуна, который идет на ходулях и звенит в бубен? Года через два, Герда, куплю тебе самолет. Хочешь?

— Не хочу. Он обязательно разобьется. Я невезучая.

Девочка встала с кровати, поглядела мужчине в глаза.

— Двое за дверью. Или за тобой, или за мной. Или просто так. Верно?

Он кивнул. Герда улыбнулась.

— Тебя, Кай, узнают по фотографии. Твоей — или этого… герра Пейпера. Меня тоже могли сфотографировать. Но искать будут девочку со светлыми волосами. И не одну, а рядом с тобой. Если я исчезну, они когда спохватятся? Когда увидят тебя в машине — без меня. Не раньше, правда?

Марек протянул руку, коснулся ее щеки.

— Тебе сколько лет, Герда?

— Не спрашивай! — Девочка отступила на шаг. — Я невезучая, Кай. Слишком поздно родилась, понял? Но если хочешь… Спроси меня об этом через десять лет, Марек Шадов! Тебе нравится, когда я называю тебя папой. Больше ни разу, ясно? Потому что это будет нечестно, нечестно, нечестно!..

Он долго молчал, пытаясь понять, что свалилось на плечи. Наконец заставил себя усмехнуться:

— Жаль, что я ничего не услышал, Герда.

— А я ничего и не говорила, Кай…

6

Огр, старый людоед, все-таки смог подкараулить Андреаса Хинтерштойсера. Рассчитал все верно: Курц наверху, в двадцати метрах, легкий, без вещей. Его друг-напарник, вредная букашка, внизу, в самом начале трещины, всего-то на одну веревку от точки подъема. Хинтерштойсер и сам виноват — успокоился слишком рано. Вырубил неплохую полочку, где можно стоять без «кошек», забил надежный крюк в лед. Веревка пропущена через карабин, что на кольце железяки. Порядок! Стой себе, отдыхай — и жди команды, пока Тони не обустроится и не приготовит место для рюкзаков. Андреас даже рискнул сунуть руку в карман, к сигаретам поближе. Это и стало сигналом для Эйгера. Дать тебе прикурить, букашечка?

Н-на!!!

Сверху загудело. Неясный туманный день померк, подернувшись серой завесой. Что-то резко и зло ударило по каске. Хинтерштойсер все понял, но только и успел, что вжать бестолковую голову в плечи. И — рухнуло.

Братья-убийцы Холод и Лед не справились с дерзкими, и Огр кликнул из белого ада их сестричку — Лавину.

* * *

К подножию «Снежного Паука» прошли скальным траверсом. Не слишком сложным: зацеп, вполне приличных хапал, на скалах навалом, лед между ними крепок, только и вбивай крюки. Отдышались — и взглянули вверх. Грех не полюбоваться!

«Паук» был изумительно красив. Издали — просто белое пятно на склоне, вблизи же гладкая поверхность распадалась на полосы, змеившиеся во все стороны: вниз, к уже пройденной «Рампе», но больше вверх — к снежной шапке-вершине. Присмотришься: и вправду паучьи ноги — или раскрытая ладонь, мечта хироманта. По кривым лапам-трещинам можно подняться наверх. Узко, скользко, туман у самых глаз. Но — можно.

Огр-людоед это тоже знал и ударил наверняка. В трещине, больше похожей на щель, от лавины не спрятаться. Даже если устоишь на куцей полочке, вцепившись одной рукой в крюк, а другой в веревку, сверху непременно, просто по теории вероятности, чем-то припечатает. Каска? Она, конечно, выручит — но не от всего.

Андреас выстоял почти до конца, даже не зажмурился, контролируя намотанную на руку веревку. Выпустит — другу Тони крышка, улетит — не поймаешь. Камни били по плечам, по спине, каска уже не звенела — гудела, проснулась давняя боль в бедре, однако Хинтерштойсер держался, словно и сам стал частью горы. Но человек — не камень. И когда что-то ударило в висок, он успел присесть на холодный лед и навалиться на веревку уходящим от него телом. А больше Хинтерштойсер ничего не успел.

* * *

— Андреас! Андреас! Андреас!..

Он уходил туда, где ждали. Темная дорога широка и легка. Ни скал, ни льда-предателя. Под ногами что-то мягкое, похожее на сухой мох. Страх и боль позади. За безвидной долиной, устланной мхом и поникшей травой, его ожидало холодное пенное море, янтарный пирс и драккар на рейде. Путь горного стрелка двадцати трех лет от роду — от надежды до надежды, от привала до креста — близился к концу. Он помнил о друге Тони, оставшемся на так и не взятой Стене, о замечательной девушке Ингрид, о тех, кто ждал его в родном Берхтесгадене, но темная дорога стелилась, словно льняное полотенце, а вдалеке тонким краешком нездешней зари уже проступало свечение золотых щитов Валгаллы.

— Андреас! Андреас!..

Он разбивался в дым, и поднимался вновь, зная, что так и надо жить. Совесть чиста. Веревка выдержит, Тони не погибнет. А больше волноваться и не о чем. Воздух прозрачен и чист, словно на снежной вершине, мягкий податливый мох так и зовет сделать следующий шаг…

— Хинтерштойсер, стой! Не смей!..

Тьму сменил огонь. На Хелене, ведьме из детской сказки «Гензель и Гретель», не привычный белый костюм — туника светлого пламени. Только здесь, среди долины, которую проходят лишь один раз, Андреас понял, насколько прекрасна его женщина.

— Возвращайся! — Пламя, взметнувшись вверх, закрутилось беззвучным смерчем. — Потом, через много-много лет мы с твоим сыном встретим тебя на янтарном пирсе. Но не сейчас, Хинтерштойсер! Я переписала сценарий. Возвращайся!

Огненный смерч плеснул в глаза, стирая нестойкую память о виденном и слышанном, ударил в грудь, отозвавшись болью в каждой клеточке живой, не желающей умирать плоти. Андреас застонал, с трудом разлепил веки.

— Ты чего там разлегся? — донеслось из поднебесья.

Он поглядел вокруг. Удивился. Привстал, придерживая прикипевшую к ладони веревку. Все в порядке? Вся в порядке! Болит, правда, но где именно, и не поймешь. То ли бедро, то ли рука, то ли голова-бестолковка. Дотронулся свободной рукой до виска, взглянул на кончики пальцев…