Тревожных симптомов нет. День гнева - Илья Варшавский

Долго, очень долго оба молчат, человек и машина. Каждый из них думает о чем-то своем.

Старик снова кашляет, протяжно, хрипло, надрывно. Наконец он сплевывает в тряпку большой кровавый комок слизи.

– Ты опять пришел?

– Пришел, – виновато отвечает старик.

– Зачем?

– Тут тепло.

Старик хитрит, хитрит с машиной, хитрит сам с собой, хитрит, зная, что анализатор все равно выведет его на чистую воду.

– Почему ты не включаешь отопление?

– Нужно беречь энергию.

– Для меня?

– Да.

– Ерунда! Реактор работает почти на холостом ходу.

– Так спокойней.

– Боишься одиночества?

– Боюсь.

Снова тишина. Старик хочет о чем-то спросить, но не решается. В молчании машины он чувствует издевку.

– Ну, я пойду, – говорит он, поднимаясь со скамеечки.

– Можешь сидеть тут.

Старик вновь садится. Он знает, это приглашение к разговору. Что ж, машина тоже может позволить себе маленькую хитрость. Ведь ей, если разобраться…

– Спрашивай, – перебивает она его мысли.

– Скажи, – голос старика дрожит, – скажи, что это было такое?

– Резонансная бомба.

Старик нетерпеливо машет рукой:

– Ты мне говорил об этом уже двадцать раз. Я про другое спрашиваю. Что это: преступление, несчастный случай, неизбежность?

– Самоубийство.

– Но почему?! – Крик старика срывается в фальцете. – Почему?! Ведь для самоубийства тоже должны быть какие-то причины!

– Причина или повод.

– Молчи! Ты издеваешься надо мной, потому что я живой человек, а ты просто ловко собранная груда деталей. Вот отключу тебя от сети, тогда поймешь!

– Не отключишь. Ты боишься одиночества.

– Боюсь! – всхлипывает старик. – Неужели нигде не осталось ничего живого?! Скажи, ты ведь все знаешь!

– Не знаю.

– Ну хоть какое-нибудь деревце, травинка, муха?! Понимаешь, самая обыкновенная муха?! Ведь я же уцелел.

– Мне не хватает данных для ответа на этот вопрос. Скорее всего, ничего не осталось. Слишком мала вероятность повторения того, что случилось с тобой.

Старик встает и выходит на лестницу. Снова – покрытый изморозью коридор. Бледный рассвет не может пробиться сквозь покрытые льдом окна. Он ничего не добавляет к тусклому свету ламп аварийного освещения.

Длинная тень движется впереди устало плетущегося человека. Она становится нелепо большой и закрывает всю стену, когда старик подходит к двери своей каморки.

* * *

Пустынные улицы припудрены снегом. От этого город становится похожим на подгримированного мертвеца. Снегом покрыты скрюченные мертвые стволы деревьев, снег лежит на безжизненной коричневой земле в скверах, под снегом погребен слой страшной черной пыли на тротуарах и мостовых.

Черная пыль. Она осталась на лестницах домов, на паркетах квартир, на стульях, в ваннах – везде, где когда-то была живая плоть.

Следы жизни не только в кучках черного пепла. Они – в разбросанных на полу детских игрушках, в лежащей на диване раскрытой книге, в недопитых чашках на столе, в смятой подушке, хранящей форму чьей-то головы, в прерванной на полуслове рукописи. И везде рядом кучки черной пыли различных размеров и форм.

Старик долго ходит из дома в дом, из квартиры в квартиру, из комнаты в комнату. Он берет вещи, тщательно их рассматривает и бережно ставит на место. Все должно сохраниться в том виде, как было тогда. Ему хочется понять, как жили люди в тот вечер, чем они занимались, о чем думали.

Он снова выходит на улицу. В разбитой витрине магазина застрял похожий на жука, сверкающий лаком автомобиль. Задние колеса висят в воздухе над тротуаром. Он машинально считает кучки пепла на сафьяне сидений: одна, две, три. Две впереди и одна, поменьше, сзади.

Холодный ветер врывается в разбитое окно, крутит на полу кучки пыли, играет сверкающими шелками. Качающиеся в порывах ветра меховые манто кажутся фантастическими животными, попавшими в капканы.

Старик подходит к прилавку, долго, придирчиво разглядывает лежащие на нем вещи, берет теплый шарф и повязывает им шею.

Теперь он торопится. Нужно еще взять консервы и до наступления темноты попасть домой.

* * *

– Где ты был?

– Ходил в город.

– Расскажи, что ты видел.

– Ничего. Все на своих местах, кроме…

– Понятно. Век автоматики. Вещи, созданные человеком, гораздо лучше приспособлены ко всяким случайностям, чем он сам. На то, чтобы выключить подачу газа, отключить электрическую сеть, перекрыть воду, понадобились доли секунды. За это время люди даже не поняли, в чем дело.

– Ты так хладнокровно об этом говоришь, потому что ты сам – вещь. Тебе ведь не доступны никакие чувства.

– Мне они не нужны.

– Наверно, тебя вполне устраивает то, что произошло.

– Конечно. Но я никак не могу понять, почему тебя это не устраивает.

– Что?

– Тебе повезло. Ты единственный наследник всего, что создано руками миллиардов людей. Пользуйся этим, ешь, пей, бери себе лучшие одежды, автомобили, купайся в золоте. Разве не об этом мечтал каждый из вас до катастрофы? Чего же ты испугался теперь?

– Молчи, гадина!!

Старик брызжет слюной. Анализатор, как всегда, спокоен.

– Ты мне надоел. К счастью, я скоро избавлюсь от твоего присутствия. Ты умрешь, а я буду существовать еще столетия, пока хватит топлива в реакторе. Тогда мне никто не будет мешать.

Старик молчит. Снова машина и человек думают каждый о чем-то своем. Так проходит еще одна ночь. Свет нового дня освещает усталое лицо старика.

– Нет, – говорит он совсем тихо, – мне не хочется умереть, не поняв, почему все это случилось.

* * *

Теперь он уже не может выходить на улицу. Лежа у подножия машины, он целые дни крутит верньеры приемника. Иногда в треске атмосферных разрядов ему чудятся голоса, женский смех, музыка. Тогда он вскакивает, прижимая приемник к уху.

– Ну как? – насмешливо спрашивает анализатор.

– Нет, показалось.

Осталось всего несколько банок консервов, но сейчас это уже не имеет значения. Он знает, что скоро умрет.

Наконец наступает день, когда он не может дотянуться до приемника. Он лежит на спине, прислушиваясь к удивительно знакомому тихому звуку.

– Ты слышишь? – спрашивает он.

– Что?