Влюбляясь в Бентли - Адриана Лав

простое черное платье показывает, насколько она худа. Черные туфли на шпильках делают ее самой высокой женщиной здесь. Ее вьющиеся от природы длинные волосы расчесаны, грубые и густые, но стильно стянуты в хомут на затылке, несколько локонов свободно рассыпаются. Широкополая шляпа закрывает ее лицо. Губы — тонкого красного оттенка, его достаточно, чтобы не выглядеть мертвой. Солнцезащитные очки тоже закрывают лицо. Она по-прежнему не плачет, и я думаю, не является ли это ее способом быть сильной для окружающих, но все знают, что она разваливается на части под всем этим.

Теперь она вдова.

Мой взгляд возвращается к нашему пастору. Господи, как бы мне хотелось, чтобы он поторопился. Я не могу долго притворяться. Я не могу долго держать себя в руках.

Белые лилии обнимают верх элегантного вишневого гроба. Через несколько мгновений гроб опустят, и мы все оставим его здесь, неприкрытого и одинокого.

Я откидываю голову назад и снова смотрю на небо, ожидая дождя.

На похоронах всегда идет дождь.

Мама тянется к моей руке, и я вся напрягаюсь. Это совершенно неожиданно, и я не совсем понимаю, как к этому отношусь, но, наверное, в этом есть смысл: все, что у нас есть сейчас, — это мы друг у друга. Она сжимает мою руку до такой степени, что больно моим пальцам, но я не жалуюсь. Я смещаю свой вес, вытаскивая острия своих каблуков из влажной земли.

Последние сорок восемь часов были сплошной суматохой.

Настоящее испытание будет тогда, когда мы вернемся домой, в пустой дом, где нечего делать.

Господи, как бы мне хотелось, чтобы он поторопился.

Я рассеянно смотрю на пастора Майкла, слушая его слова: «В свете этих обещаний, данных нам Богом в Его Слове, и в той мере, в какой Господу было угодно по Своей суверенной мудрости и замыслу забрать из нашей среды того, кого мы любили, мы предаем его тело в последнее пристанище, чтобы дождаться исполнения другого обещания Писания» (1 Фесс. 4:13–18, обращаясь к фессалоникийской церкви, пишет апостол Павел).

Пастор Майкл читает из Библии.

Гроб опускают. Пастор Майкл бросает три горсти грязи в глубокую яму.

Я больше не могу здесь находиться.

Бросив мамину руку, я разворачиваюсь и иду к первой машине, ожидающей на круговой дороге. Солнце греет мне спину. Я сжимаю руки в кулаки, чтобы не заплакать. Я иду твердым решительным шагом, заглушая ярость, заглушая желание кричать во всю мощь легких, что это несправедливо. Это долгая прогулка, длиной примерно с футбольное поле.

— Виктория… — Кто-то окликает меня сзади. Я останавливаюсь, узнав голос. Все мое тело напрягается, сердце начинает трепыхаться, как всегда, когда он рядом. В животе запорхали бабочки, но я мысленно подавила их.

Я медленно поворачиваюсь и вижу, как Стерлинг сокращает расстояние между нами. Он выглядит раскрасневшимся и нервным, остановившись на безопасном расстоянии.

— Тебя здесь быть не должно, — рычу я, поворачиваясь и возобновляя свой нетерпеливый шаг к машине.

— Где бы ты ни была… там и я должен быть. — Стерлинг повторяет мой быстрый шаг. Я бросаю на него косой взгляд. На нем дорогой черный костюм. Его глаза налиты кровью, как будто он давно не спал. Волосы, как обычно, в беспорядке. От него пахнет сигаретами. Я подумываю попросить у него одну, но я умру раньше, чем попрошу его о чем-либо.

Он издает звук «хм-м-м» в глубине горла, потирая сердце передней частью хрустящей рубашки.

— Не отгораживайся от меня, — говорит он.

— Ты сам это сделал. Иди домой. Как я уже сказала, тебя здесь быть не должно.

— Черт возьми, Феникс, может, ты остановишься и послушаешь меня хоть секунду? — Я резко останавливаюсь. Мой взгляд падает на его руку, сжимающую мою, прежде чем я поднимаю на него глаза. Он не убирает руку. Более того, его хватка становится еще крепче. — Я не занимался с ней сексом, — говорит он так, словно это действительно имеет значение. Он высокомерный ублюдок, если думает, что сегодня речь идет о нем или о нас.

Сегодня речь идет о моем отце.

— Только потому, что я вошла, прежде чем у тебя появился шанс, — отвечаю я.

— Я могу измениться. Я не употреблял с тех пор, как ты ушла. В квартире не было девушек. Я не хочу, чтобы там был кто-то еще. Я только и делаю, что сижу и проклинаю себя за то, что я такой слабый.

Меня пронзило угрызение совести. Мне никогда не нравилось слушать, как он себя критикует. «Не называй себя слабым», — вертится у меня на языке. Вот что делает Стерлинг. Он проникает в мою голову. Он пробирается в мое сердце.

Он отпускает мою руку, и та, что держала ее, забирается в его волосы.

— Я нужен тебе, и мы с тобой оба это знаем.

— Неужели я выгляжу так, будто разваливаюсь без тебя? — Слава Богу, есть солнцезащитные очки. — Я большая девочка. Я уже сталкивалась с потерями, Стерлинг.

Цвет исчезает с его лица. Он медленно покачивает головой, бросая недоверчивый взгляд на толпу, начинающую расступаться у могилы моего отца, и направляется в ту сторону.

— По крайней мере, позволь мне быть рядом с тобой как другу. Я не буду настаивать на большем. Не сейчас. Сейчас я просто хочу быть тем, кто тебе нужен.

Мой подбородок дрожит, и я отворачиваюсь, чтобы он не видел.

— Я не могу, Стерлинг. Мне нужно время. — Он смотрит на меня долгим, полным боли взглядом, а затем разрывает зрительный контакт. Он отступает на шаг назад.

— Я могу дать тебе время, — его голос звучит мягко, надломлено. Его плечи опускаются, руки исчезают в карманах брюк. Он уходит, давая мне время, о котором я просила.

Я выбрасываю остатки еды со своей тарелки в мусор. Наш холодильник забит ими до отказа. Кажется, все наши знакомые считают своим долгом накормить нас. Прошло три дня после похорон. Я чувствую себя обязанной — знаю, что еда испортится, если ее никто не съест, — поэтому пытаюсь заставить себя есть. Несколько укусов, и меня начинает тошнить, как и в последнее время.

Мама сидит