Сад радостей земных - Джойс Кэрол Оутс

Завтрак продолжался. У Кречета в животе что-то странно трепыхалось от волнения. Похороны – совсем особый случай, ехать далеко, но ведь это настоящее событие. Он никогда не бывал так далеко – в Гамильтоне. И как надо выглядеть, как себя вести на похоронах? Роберт и Джонатан пригнулись к тарелкам, уплетают Кларину стряпню за обе щеки, ухмыляются набитыми ртами и подталкивают друг друга, когда отец не смотрит, – все в точности так же, как всегда по утрам. Кларк ест быстро. Он всегда голодный. Его нисколько не волнуют похороны, да и ничто на свете. У Клары волосы все еще распущены по плечам и глаза все еще сонные, ни о чем она не думает. Заметила, что Роберт протянул руку, хотел ущипнуть Джонатана, и говорит:

– Сиди-ка тихо, малыш.

Напрасно она это сказала, Ревир поднял глаза.

– Что он там делает?

– Да нет, ничего, – говорит Клара.

– Что происходит?

– Ничего, – беспокойно отвечает Роберт.

У Роберта чистая, гладкая кожа, в синих глазах золотистые крапинки: он на вид лучше других сыновей Ревира, но чем-то напоминает Кречету кролика, откормленного кролика в загоне. Кречету Роберт по душе, и, когда они остаются вдвоем, они разговаривают. И играют вместе. Вот только при Джонатане все меняется. По дороге в школу Роберт с Джонатаном всегда вместе, даже если идешь с ними рядом и если они подолгу друг с другом не говорят. А он, Кречет, всегда как-то отдельно, и просто понять нельзя, отчего так получается. Не только оттого, что он самый младший, и не оттого, что боится (один раз он плакал, потому что Джонатан кидал камнями в белку и убил ее)… нет, тут как-то виноваты его светлые волосы и светлая кожа. Но он всегда ждет – может, Джонатан все-таки на него посмотрит и заговорит. Он уж наберется терпенья. А сейчас он перехватил взгляд Роберта – ага, Роберт тоже боится Ревира, это хорошо, это у них одинаковое.

– Сиди смирно за столом, – сказал Роберту Ревир.

– Он ничего не делал, – вмешался Джонатан.

Стало тихо. Ревир опустил вилку. Ревиру никто никогда не возражал, за столом ребята всегда осторожны и говорят только самое нужное, а больше молчат. Ревир смотрел на Джонатана в упор, и под конец тот заерзал на стуле.

Но и эта минута прошла, и вот заговорила Клара. Все как будто слушают, хотя к словам толком не прислушиваются. А голос у нее сейчас – для Ревира, но она, конечно, хочет, чтобы все слышали; наклонилась над столом, в руках – чашка кофе, и болтает о чем попало: о тете Эстер, о Мэнди, которая вечно опаздывает, об огороде, о поездке в Гамильтон… Два года назад, когда они только переехали в этот дом, Кречет чувствовал: когда Клара начинает говорить, Ревир и его сыновья ведут себя как-то странно. Будто напрягают слух, подаются вперед, силятся что-то уловить в ее голосе. Она ведь говорит просто так, болтает не думая. Джонатан однажды сказал: «Что это твоя мать так много говорит?» И скривил губы жалко и зло, будто сейчас заплачет. Но и Джонатан всегда ее слушает, и у него краснеют уши; если Клара, когда меняет ему тарелку, тронет его за плечо, он не шелохнется, даже не дышит; иной раз она начинает вокруг него суетиться, и тогда глаза у него делаются как щелки. Один раз он порезал руку, и Клара его перевязывала, а он сидел и молчал и все время странно, мечтательно улыбался, как будто ему было даже приятно оттого, что больно. Кречет сам видел. Когда Клара что-нибудь говорит Джонатану, это все равно как говорить в пустоту, Джонатан ничем на ее слова не отзывается. Иногда по ночам Кречет про это думает и старается угадать – за что Джонатан так ненавидит их обоих? Вот если бы найти разгадку, тогда он сумел бы сделать так, чтобы Джонатан переменился и стал не такой несчастный.

Мэнди пришла, когда они уже кончили завтракать, как раз вовремя, чтоб перемыть посуду. Она низенькая, толстая, постарше Ревира, но не такая старая, как Эстер, живет в миле отсюда, в ветхом домишке – не дом, а развалюха. У нее густые сальные волосы, она их так закручивает вокруг головы, будто старается, чтоб они были понезаметнее, а не взбивает высоко и пышно, как Клара, когда уж Клара делает себе прическу. Кречет слыхал – иногда Мэнди тихонько разговаривает сама с собой. На него она и не смотрит, будто тут околачивается какой-то соседский мальчишка. Из всех ребят ей по душе один Роберт, да и то он теперь становится большой, и она иногда его словно не узнает, всех одинаково гонит из кухни.

– Вы нынче когда воротитесь? – равнодушно спросила Мэнди.

Большие руки ее тяжело повисли, кисти беспокойно шевелятся, будто им не терпится взяться за работу. Кречет ее побаивается.

– Наверно, вечером, – ответил Ревир. – Если Эстер что-нибудь понадобится, отнесите ей наверх. Потом можете идти домой.

По лицу Мэнди не видно, слыхала ли она его слова. Она стоит у кухонной раковины, ее руки ждут, и ни на кого она не глядит, будто их здесь уже и нету никого.

– Там на сковородке осталось сало, – говорит Клара. Искоса она бросает колючий взгляд на старуху; Кречет давно понял: мать ее терпеть не может. – Не оставляйте его, мне оно ни к чему. И в холодильник не кладите. Мне на него смотреть тошно.

– Сало хорошее.

– Ну и черт с ним, что хорошее. Мне на него смотреть тошно.

– Ладно.

– Выкиньте его, что ли, чтоб я его больше не видела.

Только не в раковину.

– Ладно, миссис Ревир.

Тут Клара примолкла, уставилась куда-то мимо Кречета, будто в нерешительности. Но ненадолго. Медленно поднялась, поставила чашку на стол, откинутый тяжелый рукав опустился, закрыл всю руку.

– Жаль, что нам нельзя не ехать, – сказала она Ревиру.

– Похороны никто не любит, Клара.

Мэнди стояла в углу у раковины и ждала, пока они уйдут. Кречет ненавидел ее – за то, как она смотрит на Клару, вернее, не смотрит. Вот бы хорошо сказать ей: ты уродина! Ты старая старуха! Ты-то никогда такая не была! Ты даже не знаешь, что это значит – быть такой, как она…

Только собрались двинуться в путь, как к дому на минуту подъехал Джуд с женой. Они даже из своей машины не вылезли, только поговорили с Ревиром. Кречет уже сидел в машине. Ревир обзавелся новой машиной, и все мальчики очень ею гордились. На заднем сиденье три брата о чем-то переговаривались. Оттого что день был прохладный, еще сильней казался запах новой машины, в ней пахло таинственно, остро, больше всего – кожей. Кречет прислушивался к тому, что говорят у него за спиной ребята, а в нескольких шагах поодаль – взрослые; надо бы проникнуться тем простым, обыденным, о чем они говорят. Не то уж слишком одолеет волнение. Нехорошо радоваться, когда кто-то совсем недавно умер. Когда человек умирает, надо огорчаться, все равно, кто он был, даже если совсем чужой. И если тебе весело, этого никак нельзя показать.

Он мысленно повторил это слово – «похороны». Сегодня он едет на похороны.

Потом Джуд помахал рукой ему и остальным ребятам и отъехал. Джуд хороший, а жена у него противная. Он развернул машину, проехал совсем близко, и его жена поглядела на них в окно; лицо у нее ярко-розовое, ресницы такие светлые, что их почти незаметно, губы поджала, и над всем этим чудная черная шляпа, точь-в-точь надетая на голову старая печная труба. Щеки пухлые, и вся она пухлая, можно подумать, кровь течет под самой кожей, а как посмотришь на ее глаза и на рот – кажется, тронь, а она жесткая, резиновая, точно кукла.