Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя - Лори Готтлиб

Я наблюдаю, пока она слушает то, что уже знает. Да, она перестала пить и бросила Чувака, и стала меньше ссориться с мамой, но стадии изменений так работают, что вы не можете избавиться от всей своей брони одновременно. Вместо этого вы поочередно снимаете слой за слоем, приближаясь все ближе к тому, что труднее всего отпустить: печаль, стыд.

Она качает головой.

– Я просто не хочу проснуться через пять лет, не имея за это время никаких отношений, – говорит она. – Через пять лет мои ровесники не будут одиноки, а я буду той девчонкой, которая крутит с парнем из приемной или с соседом, а потом рассказывает об этом на вечеринке, словно это какое-то очередное приключение. Словно мне плевать.

– Крутая девчонка, – говорю я. – Та, которой не нужны чувства, которая просто плывет по течению. Но у вас есть чувства.

– Да, – говорит она. – Крутая девчонка чувствует себя как полное дерьмо. – Она никогда не признавала это раньше. Она снимает свой костюм пчеловода. – «Как полное дерьмо» – это чувство? – спрашивает она.

– Уверена, что да, – говорю я.

Наконец, вот оно. На этот раз Шарлотта не уходит. Она остается на психотерапии, пока учится водить собственную машину, прокладывая более безопасный путь в мир, глядя в обе стороны, совершая много неверных поворотов, но находя пути обратно – всегда в ту сторону, куда ей на самом деле хочется попасть.

Я сижу на стрижке и рассказываю Кори новости об отмене контракта на книгу с моим издателем. Я объясняю, что теперь потрачу несколько лет, возвращая деньги, и, возможно, больше никогда не получу нового предложения о книге, отказавшись так поздно, но я чувствую себя так, словно с моей шеи сняли альбатроса[30].

Кори кивает. Я наблюдаю за тем, как он осматривает в зеркале свои татуированные бицепсы.

– Знаете, что я делал этим утром? – говорит он.

– Ммм?

Он расчесывает мои передние пряди, чтобы убедиться, что они ровные.

– Я смотрел документальный фильм про кенийцев, у которых нет доступа к чистой воде, – говорит он. – Они умирают, и многие из них травмированы войной и болезнями, их выкидывают из домов и деревень. Они бродят вокруг, просто пытаясь найти хоть немного воды, которую можно выпить и не умереть. Никто из них не ходит на психотерапию и не возвращает деньги издателю. – Он делает паузу. – В общем, да, этим я занимался сегодня утром.

Неловкое молчание. Мы с Кори встречаемся глазами в зеркале, а затем неуверенно начинаем смеяться.

Мы оба смеемся надо мной, а я – еще и над тем, как люди ранжируют свою боль. Я думаю о Джулии. «По крайней мере, у меня нет рака», – сказала бы она, но есть еще одна фраза, которую используют здоровые люди, чтобы минимизировать свои страдания. Я помню, как поначалу сессия Джона стояла сразу после Джулии и как я регулярно с усилием напоминала себе об одном из самых важных уроков времен своего обучения: у боли нет иерархии. Страдания нельзя ранжировать, потому что боль – это не состязание. Супруги часто забывают об этом, повышая ставки. Я весь день возилась с детьми. Моя работа тяжелее, чем твоя. Я более одинок, чем ты. Чья боль побеждает – или проигрывает?

Но боль есть боль. Я проделывала это и с собой, извиняясь перед Уэнделлом, смущенная тем, что такое большое значение придаю расставанию, не разводу; извиняясь за страдания от тревожности, вызванной вполне настоящими финансовыми и профессиональными последствиями невыполненного контракта на книгу. Все это не было такой серьезной проблемой, с какими сталкивается, например, население Кении. Я даже извинялась за рассказы о том, как беспокоюсь за свое здоровье (например, как-то раз пациент заметил мой тремор, и я не нашлась что сказать), потому что так ли тяжелы мои страдания, если у меня даже нет диагноза, а тем более диагноза, занимающего одну из первых строчек по шкале «допустимые для страдания проблемы»? У меня недиагностированное состояние. У меня нет – постучим по дереву – болезни Паркинсона. У меня нет – постучим по дереву – рака.

Но Уэнделл сказал, что, преуменьшая свои проблемы, я осуждаю себя и всех остальных, чьи проблемы ставлю ниже собственных в иерархии боли. Нельзя справиться со своей болью, преуменьшая ее, напомнил он мне. Вы справляетесь, принимая ее и размышляя, что с ней делать. Нельзя изменить то, что вы отрицаете или минимизируете. И конечно, часто то, что кажется тривиальными опасениями, является манифестацией более серьезных проблем.

– Вы все еще занимаетесь своей Tinder-терапией? – спрашиваю я Кори.

Он наносит что-то на мои волосы.

– Да, черт побери, – отвечает он.

– Поздравляю, вы больше не моя любовница, – говорит Джон сухо, входя и занося пакет с нашим обедом.

Это такой способ попрощаться? Он решил бросить психотерапию в тот самый момент, когда мы по-настоящему начали?

Он проходит к кушетке и устраивает целое шоу из перевода телефона в беззвучный режим, затем швыряет его на стул. Потом он открывает пакет и подает мне мой китайский салат с цыпленком. Ныряет туда снова, доставая палочки для еды, и поднимает их вверх: Надо? Я киваю: Благодарю.

Он смотрит на меня выжидающе, притопывая ногой.

– И что, – говорит он, – вы не хотите знать, почему вы больше не моя любовница?

Я молча смотрю на него в ответ. Я не играю в эти игры.

– Ладно, – вздыхает он. – Я вам скажу. Вы больше не моя любовница, потому что я все рассказал Марго. Она знает, что я хожу к вам.

Он берет немного салата, жует.

– И знаете, что она сделала? – продолжает он.

Я качаю головой.

– Она взбесилась! «Почему ты держал это в тайне? Как долго это продолжается? Как ее зовут? Кто еще знает?» Как будто мы с вами спим или что-то такое! – Джон смеется, чтобы убедиться, что я понимаю, насколько идиотской он считает подобную возможность.

– Для нее это может быть чем-то похожим, – говорю я. – Марго и так чувствует себя выброшенной из вашей жизни, а теперь она узнает, что вы делитесь ею с кем-то еще. Она жаждет подобной близости с вами.

– Ага, – говорит Джон и, кажется, ненадолго погружается в свои мысли. Он берет еще немного салата, смотрит в пол, потом потирает лоб, как будто мысли истощают его. Затем поднимает взгляд.

– Мы говорили о Гейбе, – тихо произносит он. А потом он начинает рыдать – гортанным воплем, грубым и диким, который я мгновенно узнаю. Это звук, который я слышала в отделении скорой помощи, учась в мединституте, от родителей утонувшего малыша. Это песня любви в адрес сына.