Бумажный герой - Александр Давыдов

Но хватит о политике, как местной, так и глобальной. Политика – это наша дурная привычка. А здесь все ж корабельный кубрик, а не интеллигентская кухня застойных времен, когда мы верили, что общественные пороки можно излечить политикой, уподобляясь здешним лекарям-недоучкам, врачующим симптомы, а не болезнь. Политика вся целиком обанкротилась, как «плохая», так и «хорошая», которая и вообще-то всего лишь упаковка. Вот и обнажилась психология, – разумеется, покалеченная самим ходом человеческой истории. А «хорошая» политика даже еще более соблазнительна, чем «плохая», – не говоря уж о том, что она просто скучна. Только нам и остается мечтать о блаженном мире, где вовсе нет политики, власти, обязанностей, как и злоупотребленья правами.

Спрашиваешь, Магеллан, почему я столь категорично и даже нахально сужу обо всем на свете – о людях, странах, государственных устройствах, об истории, географии, философии, науке и мировой политике, хотя уж пару десятилетий сижу безвылазно в нашем санатории, не повидал ни дальних стран, ни гениев современности, ни каких-либо вообще героев нашего века? Да я и прежде не обладал излишним любопытством, – иначе ведь за деревьями не разглядеть леса. Чтоб не прослыть настоящим психом, не стану утверждать, что я лично выдумал этот мир, хотя мысль моя так уплотняет абстракции, что их подчас словно б можно осязать, – то есть до плотности строительного материала, – а категории обременяют мозг, будто стопудовые камни. Допускаю, что мир вымышлен или даже создан каким-то всеобщим или, верней, всеобъемлющим, надличностным разумом, но которому и я причастен. Было время, я искал вожделенный образ гения современности, но сумел обнаружить средь мутных видений жизни лишь основанье своей собственной натуры, – в общем-то, себя самого, если не в осуществлении, то, по крайней мере, в блистательном замысле[12]. Говоришь, Цезарь, что это самомнение? Но диагноз «маниа грандиоза» дает нам с тобой некоторые привилегии.

Я никогда не стремился в эрудиты, даже не разгадал до конца ни единого кроссворда. Не коллекционировал факты, которые противоречивы. Чем знание, куда ведь важней понимание, на которое вполне хватает нашего разума, причастного вечности. Мой-то, видимо, не так уж поворотлив, зато крупномасштабен – иногда способен проглядеть мелкое жульничество, но может заглянуть в самую суть вещей. За годы одиноких раздумий я, поверьте, сумел выудить из вороха фактов не такую уж сложную схему, как правящую поступками индивида, так и лежащую в основе мировых событий. Может быть, мои представления о жизни и впрямь схематичны, но предпочитаю строгую гармонию первичного замысла суматошному становлению. Моя мысль точна, – не прямолинейна, а если можно сказать, прямодушна. Только беда, что наша вселенная, коль верить ученым, кривобока.

Могу подтвердить: как-то я попытался выстроить дом всеобщего уюта, однако не поймал вертикаль, и вселенское здание превратилось в груду щебенки[13]. Вот оно, вернейшее доказательство, друг Эйнштейн, что вселенная и правда криволинейна. Нет, нет, не надо нам читать лекций о нынешнем передовом знании, – оно настолько исказило и логику, и здравый смысл, что от него так и тянет укрыться в нашем санатории. Да, я с тобой, пожалуй, согласен, что физика давно вышла за собственные пределы, она теперь, скорей, метафизика. Но, может, моя ошибка еще была и в том, что вселенскую постройку я возводил хотя не на песке, но на болоте. То есть не сумел найти прочное, базальтово-твердое основание, способное выдержать дом размером со вселенную. Да и где ж найти, если современный мир весь источён мнениями и сомненьями? Но ведь даже и в, казалось, цельные эпохи, когда были однозначны добро и зло, все подобные здания бесславно рухнули, начиная с пресловутой Вавилонской башни. Не исключу, что глобальная архитектура вообще порочна и богопротивна. А нам только и остается каждому выстроить свой шалашик, обустроив его, как удастся. По мне, так, мягко говоря, пакостная перспектива.

Я действительно не видал дальних стран, и вообще никогда не испытывал интереса к пространствам, слишком увлеченный своей тяжбой со временем, – как и наш нынешний путь пролегает скорей во времени, чем в пространстве. А если точней – в пространстве времени. Но это вовсе не значит, что наша планета для меня единообразна, будто кегельный шар. Во мне живут скопленные по крупицам образы гор, степей, пустынь, морей и океанов. Для меня каждый из них – воплощенье идеи: либо грозного величия, либо томительной пустоты, либо беспредельной воли или упоительного произвола. Также я понемногу взрастил в душе и видения стран, обобщенных до символа: во мне живет своя Франция, Италия, Англия, Германия, Испания, даже для капельной Андорры и то находится место. Встреча с реальностью могла бы только разочаровать, а подробности сбивают с толку. Поэтому не рассчитывайте, господа, на познавательные экскурсии, как и на приключения в портовых притонах, – мы избежим берегов. И, друзья, на сегодня закончу. Темень за окном, пора нам по койкам, – сегодня день короток, поскольку начался с середины.

И вновь привет вам, господа. В счете я слаб, потому как слишком индивидуально воспринимаю цифры, предпочитая другим крутобедрую восьмерку. Но, кажется, экипаж поредел. Говорю предположительно, еще и потому, что при стопроцентном зрении мое внутреннее око, так сказать, мерцает: вот и вы, мои друзья по несчастью, иногда мне видитесь ясно, в мельчайших подробностях, а именно сейчас, как сквозь мутное стекло, – но еще бывает, что попросту блеклыми пятнами на стенах. И все ж подозреваю либо дезертирство, либо начало репрессий. Не удивлюсь, если они установили прослушку. На питание и ремонт сантехники, говорят, что им средств не хватает, – сортир так загажен, что в него зайти страшно; а ведь о состоянии общества, его уважении к людям, надо судить по состоянию кладбищ и общественных уборных. Но на шпионаж, поверьте, у них деньги отыщутся. Да и пускай, – наши бездарные тираны глупы как пробка. Где ж им понять мой замысел, глубокий, как этот океан вокруг нас? Надеюсь, все-таки не примут нашу затею всерьез, сочтут для них неопасным наш символический побег. Могут даже подумать, что я окончательно, непритворно свихнулся. Давно заметил, как сестрички хихикают за моей спиной, а санитары-хамы – так прямо в лицо. А вообще даже и непонятно, зачем они нас стерегут, – кажется, в интересах администрации, чтоб мы все убежали, предоставив ей разворовать до конца еще не сворованное. По-моему, ей выгодней, чтоб мы сохранились только на бумаге – в каких-нибудь списках, реестрах, историях болезни – как мертвые души. Особо разбогатеть, конечно, им не грозит, – на территории парка не бьют нефтяные фонтаны, нет золотоносных жил и залежей каких-либо ископаемых – однако здешнему мелкому жулью все-таки есть чем поживиться.

Но оставим, это все мелочи существования. А вот что главное: когда проснулся утром, я был поражен, какая вокруг звенящая тишь: не шумят деревья нашего сада, не щебечут птицы, не слышно, как плещутся волны вселенского океана. Я даже подумал: а плывет ли корабль, не топчемся ль на месте у своих привычных межей? Поймите меня правильно: я не усомнился в океане, но себя почувствовал от него отчужденным. Бывает, что он представляется не романтичным, а классичным, – вроде уже не великим и не тихим, а скорей ледовитым: замирают вздыбленные волны, будто на стоп-кадре в кино. Вот и сейчас, глядите, ни ветерка – в небесах бездвижно парят облачные айсберги; воздух плотен, как перед грозой, тяжело и угрюмо навалившийся на чуть согнутые верхушки деревьев. Времени будто нет вовсе.