В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

на двадцать – он отрывался от земли аккуратно, не оставляя ни лохм, ни жиденькой, схожей с отонками кисеи, ни дыма, уходил без следов, и видно уже было довольно далеко. Песок был чистым, кудрявым – и причудливые же кудри завил ему ветер, – жемчужная роса пропала, лишь кое-где остались влажные темноты.

– Отдыхаем десять минут, – сказал майор, Шавкат в ответ кивнул. – О чем ты думаешь, Шавкат?

Неужели что-то было написано на лице Шавката? Оно что, ослабло, обвисло, стало расстроенным или потемнело, как старое дерево, раз майор задал этот вопрос? Лицо Шавката сделалось обычным – бесстрастным, спокойно-жестким, а несколько секунд назад было действительно расслабленным, каким-то растерянным, мальчишеским – майор это и засек.

– О Плетневе, – ответил Шавкат.

– Почему именно о Плетневе?

– Он один среди нас был женат, – сказал Шавкат, – кроме вас, командир. – Шавкат пригнулся, всмотрелся под полог тумана, развернулся всем телом, посмотрел назад. – Не нравится мне этот бархан.

– Мне тоже, Шавкат, – майор вздохнул, – но что делать? Вертолеты в такой туман не ходят. С каждым часом у нас, Шавкат, шансов все меньше становится. – Майор ребром ладони подрубил островерхую кучку песка, мешавшую ему смотреть, втянул сквозь зубы воздух, не выдержал, задохнулся. Из уха у него снова выбрызнула кровь, голова наполнилась противным тревожным звоном.

– Срежут нам головы, – поглядев на подсеченную горку песка, сказал Шавкат невыразительно, – точно так же срежут. Вам быстрее, чтоб не мучались, мне медленней, чтоб орал побольше.

– Почему так?

– За то, что к вам, к кафирам неверным, переметнулся. Наша религия таких штук не прощает. Черт побери, почему во рту все время пахнет железом? – пожаловался Шавкат.

– От говяжьей тушенки, наверное. Подсунули нам недоброкачественный товар, железо до сих пор не может отлипнуть от зубов.

– И отплевываться нельзя.

– Да, Плетнева жалко, – тихо сказал майор, – сибиряков жалко. Всех жалко! Королев с Шаповаловым себя чалдонами звали. Была бы их воля, они бы у себя в паспортах в графе «национальность» написали бы: «чалдоны».

– Все хочу спросить – кто такие чалдоны? Это национальность?

– Насколько я знаю из литературы – коренные сибиряки. Те, кто там родился и у кого предки – тамошние. Ах, какие ребята были! – Майор перебирал в памяти погибших, говорил медленно, тяжело, щека, украшенная новым потоком крови, дергалась, на зубах скрипел песок. Шавкат слышал, как скрипел песок на сильных челюстях майора, стирал эмаль, портил прикус, но майор скрипа не слышал и не ощущал. – Шаповалов, Королев… Витя Агрба… Все говорил об ухе из барабули и мандариновой чаче. Ты, Шавкат, пил когда-нибудь мандариновую чачу?

– Нет.

– И я нет. Она есть на самом деле или это – Витина выдумка?

– Не знаю.

– Чача – самогонка, а самогонку можно гнать из чего угодно – из слив, из еловых шишек, из овечьего помета и из мандаринов. Наверное, мандариновая чача действительно лучше чачи из овечьего помета. В Таджикистане водку гонят?

– Вино. Из изюма.

– А водку?

– Не знаю. Вообще-то Коран водку запрещает.

– То, что запрещено, всегда бывает сладко – много слаще незапрещенного. Из изюма хорошие вина испокон веков гонят на Кипре. Этим занимались еще крестоносцы. Очень сладкие, очень вкусные вина – чай можно пить без сахара. Самое лучшее вино – «командорское», очень старое… Собственно, о чем мы говорим, Шавкат? – Майор поморщился, застонал, тело его вздрогнуло, вжалось в песок, пальцы он вогнул в отвердевшую влажную корку; Шавкат услышал глухие внутренние рыдания, успокаивающе положил руку на плечо майора, но это не помогло. Литвинова встряхнуло, будто в падучей, слезный взрыд прорвался наружу, в следующий миг майор справился с ним, задавил, отер рукою красные глаза:

– Прости, Шавкат!

– Это вы меня простите!

– Кто ответит за моих ребят? За Агрбу, за Шаповалова, за Плетнева, за Борьку – земляка твоего? Я? Я сам такой же! Ладно. – Майор приподнялся на руках, огляделся. – Туман уползает. Пошли, Шавкат! А Кудинов? – вспомнил он и неверяще потряс головой. – Маленький Кудиныч, на все руки мастер, которого не брала ни одна пуля. Так и остались они с Плетневым стоять у бетонной стены!

– Что делать? Их надо лопатой соскребать. Этак и мы остались бы рядом с ними!

– Я Плетневу пробую закрыть глаза, а они не закрываются, – пожаловался майор, внутри у него снова родилось рыдание, но майор задавил его, дернулся всем телом, – вывернутые наизнанку, потому и не закрываются!

– Пошли, командир! – Шавкат потянул майора на рукав. В том, что Литвинов сейчас так обмяк, расслабился, ничего позорного нет – виновата контузия: и в слезах его, и во внутренних взрыдах, и в глухоте. Все это пройдет. Должно пройти. Шавкат снова потянул майора за рукав. – Пошли!

Майор поднялся, сделал несколько неровных шагов, покачнулся, мазнул автоматом по воздуху. Шавкат поддержал его под локоть, но майор упрямо вырвался:

– Я не девочка! – И твердо, не шатаясь, держась прямой линии, намеченной им самим, пошел по песку.

Унылая, опасная, лишенная жизни пустыня потянулась им навстречу. Литвинов шел, про себя считая шаги – до тысячи и снова, прислушиваясь к боли, ставшей вдруг какой-то дряблой, старческой – именно так развивается немощь у стариков, с приглушенной вялой болью, собственно, им больше и не нужно, их и дряблая боль доконает; стараясь непораженным ухом ухватывать хотя бы часть того, что слышал проворный, похожий на разбойника Шавкат – майор сравнил его с разбойником и постарался посмотреть на себя и на него со стороны.

Невольно улыбнулся – и хорошо же они выглядят: басмач в драном халате с древней длинноствольной пищалью и усталый воин в окровавленной одежде, и не пьяный вроде бы, а качается, и сильный вроде бы, но слаб донельзя. Зато хорошо вооруженный – современным «калашниковым»! Вот тебе и парочка, баран да ярочка – не приведи Господь кому-нибудь в темноте встретиться!

– Первое мая, Первое мая, – едва внятно забормотал майор – он словно бы открыл новый счет шагам, – праздник Первого мая. Больно-то ка-ак!

Туман приподнялся еще выше, назад пополз проворнее, потянулся на юг, к границе, в Пакистан, к душманам; майор пошевелил губами, провожая его недобрыми словами, поймал спокойный настороженный взгляд Шавката, спросил:

– Чего, Шавкат, так смотришь?

– Я теперь о Гордиенко думаю, – нехотя ответил Шавкат, – почему он стал таким?

– Все очень просто. – Рот майора сжался, будто от сухой судороги, ему стало неприятно. – Жизнь у нас дома такая, что многие стремятся удрать за границу – одни тайно, другие явно. Не нравится им жить у нас, Шавкат. И Гордиенко тоже не нравится. У него тайное стало явным, вот и все. Одни едут в туристические поездки и остаются за кордоном, другие удирают с пароходов, третьи изменяют на войне. Кто виноват в этом? Кто? – Майор пожевал губами. – Да мы сами и виноваты! Школа, пионерская организация, комсомол, политработники и мы – командиры. – Голос Литвинова от накатившей слабости надсекся, сорвался на просквоженное сипенье. –