С жизнью наедине - Кристин Ханна

Мама еще крепче сжала ее руку.

После этих слов повисло молчание. В наступившей тишине Лени представила огромный мир, расстилавшийся перед ней и мамой, и море проблем, с которыми придется справляться в одиночку. Это пугало ее, но не так, как мир, где придется жить, если она откажется от ребенка. Бывают ошибки, которые не исправишь, уж это-то Лени понимала.

Наконец, целую вечность спустя, бабушка повернулась к мужу:

— Сесил, мы ведь с тобой не раз обсуждали второй шанс? Час настал.

— А ты больше не сбежишь среди ночи? — спросил он Кору. — Твоя мама… еле это пережила.

В этих скупых, тщательно выбранных словах Лени услышала грусть. Маму и ее родителей связывали боль, сожаление, недоверие, но и нежность.

— Нет. Мы не сбежим.

Наконец дед улыбнулся:

— С возвращением, Коралина. Ленора. Пойдемте, надо приложить к синякам лед. И вам обеим нужно показаться врачу.

Лени видела, как не хочется маме переступать порог дома, как ей нужна поддержка.

— Не отпускай меня, — прошептала мама.

Едва войдя в дом, Лени почувствовала запах цветов. На блестящих деревянных столах были искусно расставлены большие и сложные букеты, на стенах висели зеркала в золоченых рамах.

По дороге Лени заглядывала в комнаты, осматривалась в коридорах. Она видела столовую с обеденным столом на двенадцать человек, библиотеку с книжными полками до потолка, гостиную, где все предметы были парными — диванчики, кресла, окна, лампы. Лестница, устланная ковром с таким густым ворсом, что в нем утопает нога, как летом во мху, вела на второй этаж еще в один коридор. Тут на стенах с панелями красного дерева висели медные канделябры и картины в роскошных золотых рамах — сплошь лошади и собаки.

— Пришли, — наконец сказала бабушка. Дедушка остался внизу — видимо, считал, что показывать комнаты — женское дело. — Ленора, ты будешь спать в бывшей комнате Коралины. Кора, идем со мной.

Лени вошла в свою новую комнату.

Первое, что она заметила, — кружева. Да не какой-нибудь там ситчик в дырочку, который она не раз видела в лавках старьевщиков, а тончайшие, как паутина. На окнах кружевные занавески цвета слоновой кости. Кружевные абажуры тоже цвета слоновой кости, на кровати — такие же покрывала. На полу кремовый ковер. Мебель цвета слоновой кости с позолоченными краями. Овальный столик на изогнутых ножках, под ним пуфик с подушечкой цвета слоновой кости.

Воздух спертый, неживой, с химическим запахом лаванды.

Лени подошла к окну, подняла тяжелую раму, высунулась наружу. Сладкий ночной воздух ее успокоил. Ночь, словно умытая дождем, сверкала. Во всех домах на холме горел свет.

Перед ней тянулась полоска мокрой крыши, внизу — ухоженный двор. Возле самого окна рос старый клен, уже облетевший, лишь кое-где висели золотисто-красные листья.

Деревья. Ночной воздух. Тишина.

Лени выбралась из окна на гонтовую крышу. Хотя в доме горел свет, да и в домах напротив светились окна, только здесь она чувствовала себя в безопасности. Вдыхала аромат деревьев, травы, даже уловила слабый запах моря.

Какое непривычное небо. Черное. На Аляске зимними ночами небо бархатно-синее, а когда снег покрывает землю, окутывает деревья, все сияет под луной, как в сказке. Порой в небе вихрится северное сияние. Однако созвездия она все же узнала — они оказались не там, где обычно, но звезды те же самые. Большая Медведица. Пояс Ориона. Мэтью показывал их ей в ту ночь на берегу.

Пальцы сжали висевшее на шее ожерелье с сердечком. Теперь она может носить его открыто и не бояться, что отец спросит, откуда оно взялось. Больше она его никогда не снимет.

— Можно к тебе?

— Конечно. — Лени подвинулась.

Мама вылезла в открытое окно, подошла по крыше к Лени и села, подтянув колени к груди.

— В старших классах вечером в субботу я спускалась по дереву и тайком убегала тусоваться с парнями в «Дикс» на Аврора-авеню. Только о парнях и думала. — Она вздохнула и уперла подбородок в колени.

Лени прислонилась к маме и уставилась на дом напротив. Окна его сияли. Лени насчитала минимум три включенных телевизора.

— Прости меня, Лени. Я сломала тебе жизнь.

— Мы с тобой вместе все решили, — ответила Лени. — И теперь нам надо с этим жить.

— Наверно, я ненормальная, — помолчав, сказала мама.

— Нет, — отрезала Лени. — Это он был ненормальный.

* * *

— Она там, поверь мне. Вон там, — говорила мама пять дней спустя.

Синяки успели побледнеть, их удалось спрятать под макияжем. Они провели дома почти неделю, не отваживаясь высунуть нос на улицу, и уже устали сидеть в четырех стенах.

Теперь, когда мама сделала короткую стрижку и перекрасилась в шатенку, они наконец вышли из дома и отправились на автобусе в оживленный центр Сиэтла, где слились с разношерстной толпой туристов, деловой публики и панков.

Мама взмахивала руками, представляя ей город.

Лени совершенно не интересовала ни Гора (именно так здесь называли Рейнир, как будто других гор на свете не было), ни прочие достопримечательности, которые мама демонстрировала ей с такой гордостью, словно Лени их никогда не видела. Яркая неоновая вывеска ГОРОДСКОЙ РЫНОК, смотревшая на рыбный ларек; Спейс-Нидл, похожий на инопланетный космический корабль, стоящий на палочках для игры в микадо; новый аквариум, дерзко вдававшийся в холодные воды залива Элиот.

В этот теплый солнечный ноябрьский день Сиэтл был и правда красив. Такой же зеленый, каким запомнила его Лени, окруженный водой, покрытый асфальтом и бетоном.

Повсюду, точно муравьи, кишели люди. Шум, сутолока: машины гудят, пешеходы переходят улицу, автобусы выпускают клубы выхлопных газов, скрежещут шестеренками передач на холмах, подпирающих город. Удастся ли ей когда-нибудь здесь, среди всех этих людей, почувствовать себя как дома?

Город не умолкал ни на минуту. Последние ночи Лени лежала в новой кровати (пахло кондиционером для белья и покупным стиральным порошком), стараясь устроиться поудобнее и наконец привыкнуть. Как-то раз на улице вдруг заревела сирена — не то «скорой», не то полиции; за окном загорался и гас красный свет, окрашивая кружево багровым.

Сейчас они с мамой были в северной части Сиэтла. Сели в автобус, который ехал через весь город, расположились посреди хмурых утренних пассажиров, потом прошли вверх по людной авеню к обширному кампусу Вашингтонского университета.

Они очутились на краю так называемой Красной площади. Вся площадь, насколько хватало глаз, была вымощена новенькой красной брусчаткой. Гигантский красный обелиск устремлялся в синее небо. Площадь окружали новые кирпичные здания.

По площади сновали сотни студентов, накатывали и отступали волной, болтали, смеялись. Тут же собрались протестующие в черных одеждах, в руках у них были плакаты против атомной энергии и ядерного оружия. Некоторые требовали закрыть какой-то Хэнфордский комплекс[69].