Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия - Б. Г. Якеменко

могут переносить свою холодность и одновременно не могут ничего изменить». В координате этой обращенности только на себя и свой круг человек неизбежно выталкивает сам себя на обочину политических и общественных процессов, становится молчащей социальной единицей, которая действует в своих интересах, даже если вокруг гибнут люди.

Преодолеть этот холод и отчужденность можно только ужасом произошедшего, который «надо внести в сознание людей, дабы они не уходили в свои идеалистические банальности». Причем это надо делать, невзирая на то что «фундаментальная структура общества и члены общества те же самые, что и двадцать пять лет назад». То есть Т. Адорно констатирует, что социум послевоенной Европы не отличается от того социума, который позволил случиться Аушвицу. В процессе преодоления трагического прошлого и недопущения его рецидивов образование, по мысли Т. Адорно, должно стать «социологией, то есть должно фокусироваться на игре социальных сил, действующих под поверхностью политических форм», следя за тем, чтобы Освенцим не повторился.

При этом Т. Адорно понимает всю идеалистичность (в его терминологии – «субъективность») своих устремлений. «Поскольку возможность изменить объективные – социальные и политические – условия сегодня чрезвычайно ограничена, все усилия против повторения Аушвица неизбежно оказываются субъективными. Под этим я понимаю прежде всего психологию людей». В этих условиях, когда бессмысленно «апеллировать к вечным ценностям», единственным способом преодоления прошлого Т. Адорно видит «обращение к субъекту», то есть понимание механизмов, которые послужили триггером для катастрофы.

Руководимый стремлением любой ценой предотвратить рецидив Концентрационного мира, Т. Адорно выступает против всего того, что, как ему кажется, напоминает о тоталитарной системе. В частности, он выступает против сопряженных с насилием «обрядов инициации всех типов», существующих в народной среде, обрядов, которые «являют собой прямое указание на акты насилия национал-социалистов». В этом отношении он близок к Д. Штернбергеру, который призывал отказаться от употребления многих слов, напоминающих о нацистских практиках[798] (подробнее о подходе Д. Штернбергера см. в главе о языке Концентрационного мира).

Т. Адорно одним из первых заговорил о концентрационных лагерях как о «другой реальности», познание которой требует отстранения, определенной дистанции. Поскольку выйти из лагеря, чтобы стать на позицию стороннего наблюдателя, было невозможно, необходимо, по Т. Адорно, найти позицию внутри явления, которая создавала бы эту дистанцию. Это позиция сопротивления. Здесь он ставит вопрос, на который у него нет однозначного ответа, ведь сопротивление может быть разным. В одном случае это попытка отступить на позиции собственного мышления, заставляя работать сознание, осмысляя все происходящее, пусть даже и неправильно. В другом это предельная степень эгоизма, когда человек ставил перед собой задачу выжить любой ценой. Наконец, мусульмане, о которых шла речь выше, были апофеозом ухода от реальности, максимальной закрытости, через которую не пробивалась даже боль, но такой уход означал гибель, а не сопротивление и полностью исключал любую рефлексию.

Бескомпромиссный и во многом радикальный подход Т. Адорно к осмыслению феноменологии Концентрационного мира, намеренно чрезмерно поднятая планка через аннигиляцию культуры после Освенцима во многом привели к тому, что в интеллектуальном пространстве Западной Европы возникают дискурсы, нацеленные на столкновение и конфликт с официальной исторической схемой произошедшего. Таким образом, во многом благодаря Т. Адорно интеллектуальной мысли Европы удалось запустить механизмы не только переоценки и активного осмысления произошедшего, но и процессы социальной фиксации (мемориализации) пережитой травмы. Именно благодаря действию этих механизмов концентрационный лагерь и узник становятся главными маркерами прошлого, семиотически оформленными реперными точками послевоенной германской идентичности.

Концентрационный мир заставил после Второй мировой войны философски переосмыслить и наполнить моральным содержанием категорию тоталитаризма, которая, зародившись в 1926 году в работах философа Д. Джентиле, воспринималась до войны просто как интеллектуальная фиксация нового типа государства, в котором государственная идеология и государственные интересы определяют жизнь всего общества, причем последнее соглашается с государством, даже если оно исповедует античеловеческие идеи и воплощает их репрессивными методами. Именно тогда началась дискуссия о термине «тоталитаризм» и о том, что он отражает, которая не завершена до сих пор.

В 1945 году выходит работа К. Поппера «Открытое общество и его враги», которая стала первой попыткой переосмысления такого явления, как тоталитаризм. Противопоставив жесткости тоталитаризма гибкость либеральной демократии, Поппер открыл эпоху развития демократии как единственной панацеи от рецидивов нацизма, а также заложил основы культивирования «прав человека» – фундамента мультикультурного и мультиидеологичного «открытого общества». Однако только Ханна Арендт сделала термин «тоталитаризм» достоянием общественного сознания Европы, выведя его за пределы философских дискуссий.

Х. Арендт, к текстам которой мы уже неоднократно обращались выше, историк, исследователь тоталитаризма, философ, стала, по сути, последним на сегодняшний день европейским интеллектуалом, кто постоянно обращался к теме нацистских концлагерей, стремясь понять механизмы, которые запустили и поддерживали в действии эту машину. Во многом стимулом к исследованию этой темы стало присутствие Х. Арендт в 1961 году в Иерусалиме в качестве корреспондента журнала The New Yorker на судебном процессе над Эйхманом. Это был первый после Нюрнберга крупный процесс над нацистским военным преступником, единственный процесс, на котором в Израиле первый и последний раз на сегодняшний день был вынесен смертный приговор, приведенный в исполнение. На этом процессе впервые публично и масштабно был поставлен вопрос о Холокосте. По итогам процесса была написана одна из самых известных (и самых «скандальных») книг Х. Арендт «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме»[799]. Выводы автора по итогам процесса показались настолько вызывающими и неприемлемыми, что очень многие друзья порвали с автором отношения и ей был объявлен в Израиле бойкот, который продолжался более 30 лет: ее книга была издана в Израиле только в 2000-х годах.

Здесь придется повторить то, о чем уже шла речь выше. Проблема была в том, что выводы Х. Арендт кардинально противоречили той схеме, которая складывалась в европейском общественном сознании и в сознании евреев. Данная схема заключалась в том, что идеологи и непосредственные исполнители нацистских преступлений истолковывались как исчадия ада, выродки, маньяки и садисты, что достаточно просто объясняло причины произошедшего, хотя и оставляло много вопросов. Х. Арендт, которую «такой ответ ни в чем не убеждал», впервые констатировала, что убивали самые обычные, заурядные люди. Эйхман в ее работе предстает малообразованным, тусклым, зависимым от начальства человеком, занимавшим не самый ответственный пост и, мало того, не испытывавший к евреям никакой личной ненависти. То есть таким, какими были большинство исполнителей.

«Проблема с Эйхманом заключалась именно в том, что таких, как он, было много и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасно и ужасающе нормальными»[800]. В результате оказывается, что все ужасы лагерей были продиктованы не садизмом, не ненавистью, не патологиями, а обычной «целесообразностью».