Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года - Сергей Чупринин

Не скрою, я боялся, что идеи Л. Н. Толстого в этой драме могут быть восприняты как не совсем современные. Я не мог изменить Льву Толстому, не мог изменить и современной советской идеологии. Был момент, когда я из‐за этих внутренних противоречий отказался от роли (И. Ильинский. С. 535).

Уже беглый осмотр экспозиции вызывает ощущение, что в стены Дома художников проник свежий ветер, заглянуло солнце. Не об отдельных, а о многих работах можно сказать, что они «спеты» непринужденным, искренним голосом. Может быть, такое ощущение возникает потому, что мы видим главным образом этюды, пейзажи, натюрморты. Но хочется верить, что непосредственность чувства, присущая многим работам, является показателем оживления творческих исканий (Вечерний Ленинград, 11 декабря. С. 3).

В Москве, да и не только в Москве, реваншисты и космополиты орудуют вовсю. Пробуют развращать студенческую молодежь. Кое-где им это удается. Эренбург и его зарубежные друзья не прочь бы повторить и у нас «венгерский вариант». Да, к счастью, почвы в народе они не имеют. Они еще могут увлекать какую-то часть молодежи левой фразой, могут распространять анекдоты, клеветнические измышления и пр. К сожалению, могут еще захватывать позиции на фронте культуры. (Совсем недавно гл. редактором «Сов. культуры» назначен ярый реваншист Вульф Израйлович Орлов.) Но конец этому придет, непременно придет и, надо полагать, будет для них весьма печальным, бесславным (цит. по: В. Огрызко. Охранители и либералы. Т. 2. С. 439).

И странно, и страшно подумать, что лет 5–6 тому назад мы не могли видеть ни Ренуара, ни Моне, ни Писарро.

Сейчас это положение выправлено, и мы можем без патриотических преувеличений сказать, что в этом году мы имели лучшую в мире экспозицию французского искусства второй половины XIX века.

Но, товарищи, многие ли из нашего молодого поколения знают, что Русский музей может развернуть экспозицию, которая не только может стоять наравне, но во многом может победить французскую экспозицию, которую мы имеем.

Может быть, товарищи, сейчас вы будете аплодировать мне, но все же я назову таких художников, как Малевич, Кандинский (вписано), Татлин, Филонов, Шагал (вписано).

Творчество этих художников определило трудный, сложный, полный борьбы, исключительно яркий период развития нашей русской и советской художественной культуры.

Сейчас мы слышали, что эти художники – труха, гниль, заваль, и все всем давно известны.

А вот мне интересно – известно ли людям, которые так легко об этом говорят? Многие из этих художников бесконечно более реалистичны, чем мы видим иногда сейчас!

Мне кажется, что мы должны обязательно выставить работы этих художников и не только для того, чтобы знать историю нашего развития.

Я стою за то, что действительно в борьбе, в соприкосновении с самыми различными течениями может рождаться подлинное творчество (М. Золотоносов. Диверсант Маршак. С. 294, 295, 296, 297).

Последнее время открылся целый ряд выставок художников не столь крайних и спорных, как Филонов, Малевич или Татлин, выставок произведений людей, которые связываются с организацией, сыгравшей свою большую роль в русском искусстве, – с «Бубновым валетом». Как проходят эти выставки? Что на них характерного? Характерно на них то, что их «правят», что на них происходит своеобразная «меринизация» – выхолащивание творческого пути художника. Возьмем выставку Машкова. Она размещалась в двух залах: в одном зале Машков «не такой», в другом – Машков «приличный». Его лучшие «не такие» вещи лежат по подвалам музеев, и чтобы его показывать, его не нужно «править», не нужно, чтобы он стал «примерным мальчиком» на всем протяжении своей жизни. Такой же случай мы имели с выставкой Кончаловского, выставкой, о которой можно сказать: во что превращается даровитый, талантливый человек, если он хочет, должен и обязан быть академиком, но не укладывается в рамки Академии! Мне кажется, что это происходит пока со всеми выставками – и нашими, и зарубежными (Там же. С. 304).

В своей основе, своими тенденциями он вызывает чувство уныния, пессимизма, безысходности. Везде стена бюрократизма. Герою-одиночке по существу случайно удалось пробить эту стену, но стена бюрократизма остается в неприкосновенности. Этот роман в очень неприглядном виде представляет нашу науку как убежище бездарностей, монополистов, рвачей и карьеристов.