За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Абекеев доказывал, что правительственный приказ жителям Трехбалтаево приписаться к другой мечети более чем в шести километрах оставит его народ без религии – а такое царь вряд ли мог допустить. Он объяснял: согласно шариату, мусульмане должны молиться в определенное время в течение дня, поэтому «закрытие нашей мечети, будет служить убийственным положением для нашей жизни». Мулла ссылался на значимость ежедневных молитв: «Ведь мы не знаем, когда нам Бог пошлет смерть, и потому мы должны быть готовы всегда и на всякий час и потому не в праве отлагать приношения обязательных молитв… а тем более, что и существование нашей мечети не противно и Закону Тобой Самодержавнейший Государь! постановленному». Исполнение религиозного долга было особенно важно, потому что «ныне народ стал весьма слабый, в особенности молодой, который требует строго и постоянно самого назидательного наставления; во первых о познании Бога, во вторых Царя своего и священного закона и в третьих о приношении Богу молитв за своего Царя Православного и всего Августейшего Дома! и наконец за ближних своих и за всех живущих на земли и как нам строго повелевает о том наш Закон Шариат…»

Чтобы соответствовать современным условиям, нужно было больше мечетей, а не меньше. Благодаря росту числа мечетей «увеличится и назидание в магометанском народе, который чтоб знал и понимал: что есть Бог? Что есть Царь? что есть человек? и цель жизни человека?». Люди научатся «при внушении и толковании закона и священного, и царского». Но когда мечети закрыты, то, как предупреждал мулла, никто не «сочтет себя обязанным таким назиданием заниматься и когда в наших селениях нет почти грамотных и тогда положительно магометанский народ должен гибнуть: ибо к доброму или к правде как-то мало стремятся, а стараются и быстро пролагают себе пространный путь ко всему худому и без наставников»[494].

Абекеев умолял императора «обновить наш путь к исполнению нашего священного долга», но не был услышан, несмотря на обещание горячо молиться за царя и его семью. Граф Эммануэль Сиверс, управляющий Департаментом духовных дел, отменил прежнее постановление своего департамента и встал на сторону Сената. В своем окончательном отчете он ссылался на статью имперского «Строительного уложения» в оправдание закрытия мечети – и покровительства местным христианам[495].

Конфессиональные различия также усиливали напряжение между соседями и родственниками в татарских общинах. Те, кто был крещен, но не отделял себя от местной мусульманской общины посещением церкви или соблюдением ритуалов и праздников православного календаря, зачастую оставались на периферии мусульманской общины. Другие новообращенные поддерживали связи с исламом благодаря узам родства и профессии. Но другие новообращенные, по-видимому, разрывали все связи с мусульманскими родственниками и соседями, или те разрывали их со своей стороны. В некоторых общинах мусульмане полностью отторгали тех, кто поддерживал хотя бы эфемерную связь с церковью. С XVIII в. знатные мусульмане иногда обращались в Санкт-Петербург с просьбой о помощи в изгнании отступников из их рядов. Вряд ли религиозные ученые применяли наказание, которое многие исламские юристы назначали вероотступникам, – смертную казнь. Но в 1879 г. полиция в Спасском уезде расследовала убийство, возможно, совершенное в наказание за отступничество. Пять крестьян обвинялись в том, что забили до смерти женщину, которая якобы выразила желание обратиться в христианство и получила от губернских чиновников награду в шестьдесят рублей[496].

Совместные усилия церкви, ее помощников-мирян и провинциальных администраторов порождали слухи об официальных планах насильственного крещения мусульман. Татары читали о санкционированных государством миссионерских мероприятиях в прессе и в татароязычных брошюрах, распространяемых миссионерами. По деревням и городам разносились вести о том, что епископы и священники призывают всех русских, от крестьян до чиновников, просвещать своих нехристианских соседей учением Христа. Слухи о кампаниях обращения тревожили членов общин мечетей до самого падения царского режима. Эта тема более, чем какая-либо другая, отравляла отношения между мусульманами и властями в Поволжье и на Урале.

Таким образом, мусульмане интерпретировали административные и образовательные реформы как завуалированные попытки подвергнуть их христианизации. В 1865 г. государство передало башкир на Урале под управление гражданской администрации. В 1870‐х гг. оно ввело новые виды налогов для крестьян в поволжских губерниях, что спровоцировало конфликты между сельскими татарами и властями в некоторых уездах Казанской губернии. Объявления о планах ввести уроки русского языка в нерусских школах вызывали протесты у более широкого круга мусульман. В 1870 г. Министерство просвещения доказывало необходимость распространения русского языка и общего образования среди черемисов, чувашей, вотяков и других народов, находившихся под угрозой, что они «отатарятся и омагометанятся так же, как отатарились и омагометанились Башкиры, Мещеряки и, почти на нашей памяти, Киргизы». Министерство ставило целями борьбу с «магометанским влиянием», «обрусение» нерусских людей и их «слияние с русским народом». Министерство просвещения отрицало обвинения в том, что этот план нарушает принцип веротерпимости: «Обучение русскому языку не имеет ничего общего с гонением магометанской религии»[497].

Многие мусульмане соглашались. Сотни молодых людей записывались в школы, основанные Министерством просвещения для подготовки татар – учителей русского языка. Казанские купцы и предприниматели также поддерживали обучение русскому языку в основанных ими коранических школах (мектебах) и колледжах (медресе). Мусульманские элиты призывали своих единоверцев учить государственный язык, чтобы успешнее конкурировать с русскими в торговле, защищаться в русских судах и, по мнению реформистов, получать доступ к более совершенному европейскому образованию.

Планы Министерства по распространению обучения русскому языку имели среди мусульман и сторонников, и противников.

Но два связанные с ними мероприятия, объявленные в министерских резолюциях от февраля 1870 г., встретили более единодушную враждебную реакцию. Мектебы и медресе, ранее автономные, переходили под юрисдикцию образовательной инспекции. Чтобы поощрить мусульман к изучению русского языка и получению русского образования, Совет министров постановил, что для занятия государственных должностей (в том числе в пореформенных органах местного самоуправления, земствах) мусульмане должны продемонстрировать перед государственным органом свое умение читать и писать по-русски.

С точки зрения общин мечетей важнее было то, что правительство предлагало и мусульманским клирикам выполнить это требование перед получением лицензии[498]. В страхе, что государственное вмешательство станет первым шагом к ликвидации исламского образования, мусульмане протестовали и против расширения полномочий инспекции, и против требования, чтобы улемы отрывались от религиозного обучения и тратили время на изучение русского языка. Этот проект вызвал возражения и внутри бюрократии. МВД выступило против Министерства просвещения, указав на опасность беспорядков в татарских общинах. В итоге правительство отсрочило введение требования владеть русским языком для мусульманских клириков[499].