За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Религиозные и языковые критерии все больше конкурировали с преданностью династии в качестве маркеров верности имперскому порядку. Ранее патриотизм измерялся лишь лояльностью к монарху, но знание русского языка и принадлежность к православной церкви приобретали все более высокий приоритет в эпоху, когда будущим Европы представлялись государства, реорганизованные согласно национальным границам. О подрывных замыслах мусульман, якобы координируемых внутренними и внешними политическими противниками, часто рассуждали в националистических кругах, включавших в себя представителей российской элиты, от издателей газет до высших чинов Святейшего синода и других министерств. Но мусульманские недруги «государственных» интересов никогда не были единственным предметом внимания русских правых, панславистских и православных представителей элиты в Москве и Санкт-Петербурге. С ними конкурировали евреи, поляки, немцы, армяне и другие неправославные христиане, революционеры, мятежные крестьяне и рабочие. Не были мусульмане и главными целями правых. Например, в Казанской губернии в 1905 г. монархические «черные сотни» даже организовали местные отделения для привлечения мусульман в свои ряды[483]. Мусульмане выступали в качестве козлов отпущения за разнообразные общественные болезни пореформенной эпохи то чаще, то реже, в зависимости от перемен в тревожных настроениях образованных русских людей в отношении этих других групп.

Местные особенности придавали различный колорит конфликту с исламом, как его воспринимали бюрократы в Самаре, Уфе, Симбирске, Оренбурге и Казани. Состав православного сообщества оставался в центре внимания еще с николаевской эпохи. Церковное исследование выявило, что из 213 приходов Казанской губернии 109 имели смешанный состав с долей нерусских («инородцев»), которых церковь по-прежнему считала «новообращенными». В одной Казанской епархии исследование обнаружило более четырнадцати тысяч «крещеных татар»[484].

Бывали скандалы, когда новообращенные сотнями отвергали православие при воцарении Александра I и Николая I и еще раз в 1866 г. Отступничество распространялось по каналам, проложенным активистами (и их союзниками на низших уровнях бюрократии), которые координировали кампании и раздавали копии тех же самых прошений новообращенным, искавшим царского согласия – и тем самым правовой поддержки – на свой возврат к «вере предков». Служители церкви, разочарованные своей неспособностью пресечь массовые отступничества в смешанных поселениях, добивались у центральных правительственных органов разрешения возобновить миссионерскую деятельность.

При Николае I миссионерство дало церкви новую опору в локальной политике, и имперское законодательство обязало светские власти защищать привилегированное положение царской веры. Но церковь превратила себя в могучую политическую силу даже в тех аспектах губернского управления, которые не были напрямую связаны с состоянием миссионерской работы. Охрана паствы приводила ее к конфликту с мусульманами, которые поддерживали связи с крещеными соседями и родственниками. Епископы инициировали вмешательство полиции, например, когда убеждали губернаторов посылать следователей и полицию на места «религиозных преступлений».

Употребление полицейской власти не могло вполне воспрепятствовать смене религии и смешению конфессий. Но церковные инициативы оказывали глубокое влияние на жизнь людей, которые от рождения или благодаря личному обращению считались членами церкви. Крещеные – или те, чьи предки восприняли это таинство, – подлежали ряду наказаний за пренебрежение обязанностями, наложенными на всех, кто вступил в церковь через крещение. Наказания простирались от порицания приходским священником до покаяния в монастыре или исправительном заведении. Церковь и государственные власти ссылали новообращенных, которые не могли усвоить «русский образ жизни». В частности, их принудительно переселяли туда, где жители, как казалось властям, были тверже в православии – в какую-нибудь русскую деревню в другом уезде или губернии[485]. В 1840–1850‐х гг. власти перемещали население, разрывая и рассеивая по всему краю семьи и целые деревни.

Церковь также боролась с мусульманским книгоизданием, которое священник Евфимий Малов назвал «опорой магометанства» и «оружием» против христианства. Синод осудил публикацию татарских, персидских и арабских книг в издательстве при Казанском университете, заявив, что это усиливает мусульманскую солидарность и побуждает к отступничеству. МВД сочувствовало этой точке зрения. Оно доказывало, что царская веротерпимость не позволяет печатать Коран, в частности потому, что сами мусульмане считают это изменой своей вере, а значит, «при существующей в России веротерпимости, никакие отступления от древних правил и обычаев всех терпимых в России исповеданий (поколику оные не противные Государственным постановлениям) допускаемы быть не должны, особенно в пользу частных спекуляций». Но ответ казанского губернатора, основанный на сообщениях местных мусульманских информантов, противоречил этим заявлениям. Он указывал, что мусульмане не возражают против печати и что ограничения могут оказаться вредными для империи. Губернатор предупреждал, что британцы и их агенты могут захватить книготорговлю в свои руки, и заключал: «печатание в России коранов и других книг на Восточных языках должно распространять в соседних мусульманских народах доверие к покровительству и веротерпимости России, что может быть не бесполезно». В результате Коран и другие исламские тексты продолжали печатать в частных и университетских издательствах, и церковь не смогла ликвидировать этот аспект веротерпимости[486].