Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

Я нашел по канцелярии неутвержденных дел, представленных из уголовной палаты, до 200 и из уездных судов более 350. Между тем текущие дела требовали неупустительного исполнения, и я поставил себе за постоянное правило, чтобы текущих бумаг и дел отнюдь не задерживать и все резолюции класть собственноручно. Никто и никогда не видал в моем кабинете валяющихся бумаг, как это я видал почти у всех губернаторов, с коими имел вечные сношения. Дела же запущенные при (моем предместнике) Загряжском разрешил или утвердил все в продолжении месяца, посвящая для сего ежедневно 4 часа. Но к удивлению моему, в последних числах июля я получил от Перовского предложение об одном уголовном деле, которое более года было представлено палатой предместнику моему с выпиской для внесения в сенат, но куда поступило от него – палата не имела сведений. Дело сие отыскалось в канцелярии в кипе других запущенных бумаг, и, утвердя оное, сейчас же представил в сенат. Я спросил секретаря, нет ли у него еще подобных дел в канцелярии, он начал уверять, что таких более нет и что «это дело бог знает по какому случаю завалялось», тем не менее я и тут поступил, как с деньгами, – секретно спросил палату, и оказалось еще 28 дел, по году и по два лежащих без движения, коих следовало, с мнением губернатора, внести в Сенат. Опасаясь доставить Загряжскому неприятности, я решился сии дела представлять по три в неделю. Все шло благополучно, и я полагаю, что по письму Раева Загряжский, вероятно, хлопотал в Сенате, чтобы не делали запросов о таком промедлении.

Беспечность простиралась до такой степени, что, объезжая во время ревизии уездные города, в одном остроге я нашел арестанта, содержавшегося за членовредительство более полутора года. А решение его дела зависело непосредственно от губернатора, с личной его ответственностью за малейшее промедление.

Рассчитывая, что жена моя должна приехать в июне месяце, я пожелал ее встретить на пути, на границе Симбирской губернии, и как я не ревизовал еще уездов, где ей следовало ехать, то я, предваря о сем Перовского, испрашивал согласия его на мою отлучку. Тут он объявил мне, что он в свою поездку по удельным имениям был в тех местах, куда я собираюсь, и душевно сожалеет обо мне. Познакомившись с моим характером, он воображает, что я буду должен перенести в каждом присутственном месте от тех беспорядков, кои вкоренились в них и на которые недостает терпения смотреть равнодушно и трудно изыскать средства к устранению оных. Причем добавил, что в донесении моем государю о приеме губернии я, вероятно, опишу все это в подробности и, конечно, Загряжский не получит похвалы за свое управление. Я заметил Перовскому, что его замечание, с одной стороны, весьма справедливо, но касательно ссылки на Загряжского я опасаюсь, чтобы этим не навлечь на себя упрека, ибо вообще состав служащих в присутственных местах беден как в отношении количества, так и качества лиц и от этого дел везде накопляется множество. Но Загряжский все-таки более моего имел средств к управлению, ибо после его отъезда из Симбирской губернии образовалось новое удельное управление, которое более выгодным содержанием переманило и до сих пор переманивает к себе лучших по губернии чиновников и дельцов.

Получив дозволение отправиться на ревизию, я поехал в Ардатов, Алатырь и Кармыш, в уезде коего я встретил жену с детьми, и в Симбирск возвратился уже вместе с ними.

При ревизии присутственных мест в первом и последнем городе я нашел то же самое, что в Буинске и Корсуне, т. е. огромное накопление дел, упущение в формах делопроизводства и бедное устройство и содержание помещений. Но при внимательном рассмотрении регистров о делах не нашел ни одного важного уголовного дела, которое замедлилось бы ходом от местного исследования и суждения. В Алатыре же, как в земском, так равно и в уездном судах, нашел не только порядок, но даже утонченность оного. Комнаты опрятны, воздух чист; мебель не роскошная, но чистая и крепкая; журналы, описи, архивы – как следует. В уездном суде все сданные дела в архив, с форменными описями, связанные желто-черным шнуром, и налицо всего четыре дела неоконченных, за неполучением отзывов. Сии два суда Перовский ревизовал незадолго до меня.

Возвратясь в Симбирск и явившись к Перовскому, я объявил, что он доставил мне приятный сюрприз, обманув меня указанием на ужас беспорядков. Полагая, что я шучу, он не возражал мне, а только улыбнулся, но когда я стал ему рассказывать все, что я нашел в Алатырском уездном суде, он тотчас же припомнил – что все сказанное мной справедливо и сознался, что и этот суд, по всей вероятности, есть единственный в России! Но увы! Как часто суждения наши бывают поверхностны и опрометчивы. Желая поощрить чиновников, я поспешил представлением к министрам юстиции и внутренних дел о том, что нашел в Алатыре, и просил достойным награды, найдя удобным сослаться и на слова Перовского. Месяца через три судья получил орден, исправник и заседатели подарки, а секретари денежное поощрение, но несколько дней до получения известия о сих наградах я был вынужден действия Алатырского уездного и земского судов представить строгому рассмотрению уголовной палаты.

Здесь место объяснить принятый мною и постоянно соблюдаемый порядок в отправлении мною дел как в Симбирске, так впоследствии и в Витебске.

Со вступлением моем в должность губернатора, я вставал утром обыкновенно в 5 часов, но если предвидел более обыкновенного занятий, то в 4, а иногда даже и ранее. Это соображение делалось всегда накануне вечером. Часу в девятом я входил в кабинет суда; к этому времени вносились все полученные в течении дня бумаги и дела, подлежавшие моему рассмотрению или к подписи. Взгляд или предчувствие на предстоявшую мне работу действовали на меня так сильно, что как бы я поздно ни лег спать, что случалось иногда только за полночь, я всегда просыпался сам, в предназначенное мною время, иногда проспав не более двух часов. Не тревожа никого в доме, зажегши из лампады свечу, отправлялся в кабинет и там, засветя стоявшие на столе свечи, немедленно приступал к работе. Первоначально вскрывал я все пакеты и, прочитывая все бумаги вполне, на не требующих особых выправок тогда же излагал резолюцию, а на прочих – пером означая число и месяц, карандашом отмечал: «доложить». На важнейших пером прибавлял: «нужное», «весьма нужное»: у последних всегда загибал угол и откладывал особо, оставляя дела и журналы в конец. Потом подписывал изготовленные беловые бумаги, к коим, при обыкновенной данной резолюции, приобщались оригиналом и те бумаги, на коих делались ответы или давались разрешения, – а в случае бывших справок, влагали и самое дело, заложенное в том месте, которое указывало требуемую справку. Потом рассматривались и подписывались мною журналы губернского правления, приказы общественного призрения и строительной комиссии. Если изложения журнала не затрудняли меня в точном смысле суждения, или не казались мне сомнительными – я оные утверждал тут же. Но если встречал сомнение или неясность, я загинал на полулисте, где остановился, угол; карандашом подчеркивал то, что останавливало меня в утверждении и когда входил ко мне экзекутор с рапортом, то, приняв от секретаря журналы, он передавал их по принадлежности в те места, откуда поступали оные ко мне, а там уже, ко времени моего прибытия, советник или тот, кто заведовал отделением, приготовлял все дело, для взгляда моего, в случае, если бы я того потребовал. За журналами я рассматривал следственные дела, поступавшие из уездных судов, коих заключение почти всегда оканчивалось словами: «предать воле Божьей». Но здесь я неупустительно наблюдал за формами как приговора, так и первоначального исследования и малейшее отступление всегда дополнялось мною со всей изысканностью. В конце же я рассматривал дела, представленные из уголовной палаты и совестного суда. Первоначально прочитывал от первого до последнего слова выписку, а затем и самый приговор. Потом в каждом деле перелистывал следствие; дополнения и важнейшие статьи опять перечитывал и если ничто не казалось мне сомнительным или темным, на приложенном донесении надписывал: утверждаю, месяц и число. И, таким образом, как сих, так и уездных судов утвержденные дела на другой день сходили при заготовленных бланках. Если дело приносили на третий день, я непременно журил секретаря, ибо я вовсе не требовал, чтобы он сии дела вторично пересматривал; на те дела, которые по личному обзору моему требовали дополнения, я непременно, тут же чернилами, писал мои заметки, и по оным делалось исполнение, на что сроку я назначал не более трех дней. На тех же делах уголовной палаты и совестного суда, которые я хотя и находил полными, но в мнении моем, с их решениями, не соглашался – я тут же излагал со всей подробностью мое заключение, подчеркивая строки, на кои желал вывода из закона и, подписывая, требовал выписку, и только одни эти дела я требовал, чтобы секретарь вторично рассматривал сам и мне докладывала тогда же, когда приносилось к подпису моему предложение уголовной палате о доставлении выписки (то я всегда спрашивал его), не сделает ли он от себя каких-либо еще замечаний или, если не согласен со мною, то чтобы объяснил мне откровенно свою мысль.