Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

рассчитывать. Но почему тогда он не назвал меня в честь такого героя, как Джек Джонсон, или солдата, как полковник ЧарльзЯнг, или выдающегося мореплавателя, как адмирал Дьюи, просветителя, как Букер Т. Вашингтон, или великого оратора и аболициониста, как Фредерик Дуглас? И почему ему не пришло в голову назвать меня (как делали во многих негритянских семьях) в честь президента Теодора Рузвельта? Так нет же, он дал мне имя некоего Ралфа Уолдо Эмерсона, а затем, когда мне было всего три года, умер. Я был слишком мал тогда, чтобы понять, зачем он так меня назвал, хотя, я думаю, он мне это объяснял не раз. Кроме того, тогда я, конечно, не мог установить, какая связь существовала между моим именем и страстью отца к чтению. Много позднее, уже прийдя в литературу, я начал сильно подозревать, что он верил в магическую силу имен и в заложенный в них тайный смысл.

Я вспоминаю странный разговор с матерью—мне было тогда лет двенадцать-тринадцать: она упоминала об их с отцом интересе к внутриутробному сознанию! Но до того я только и знал, что мой отец много читает и что он до такой степени восхищается этим неведомым мистером Эмерсоном, которого величали «по-этом-философом»; что своему второму сыну он дал его имя. И еще я знал, что, какими бы благими ни были его намерения, сочетание имен, какими он меня наградил, причиняло мне бесчисленные неприятности уже с того самого момента, как я выучился довольно бойко отвечать на вопросы, которые взрослые обыкновенно задают самым маленьким. В ту пору, когда вот-вот должна была разразиться первая мировая война, имя Эмерсона было хороша известно оклахомским неграм, и взрослым, жаждавшим показать свое знакомство с литературой, доставляло немалое удовольствие посмеяться над крохотным коричневым мальчуганом, носившим такое громкое имя. Поэтому они бесконечно повторяли оба мои имени, а потом, к великому моему негодованию, добавляли: «Эмерсон». И я, сконфузившись, отвечал им: «Нет, нет же, я—не Эмерсон! Этот парень живет вон в том доме». Но мои слова вызывали только взрыв хохота. «Э, нет,—возражали мне,— ты и есть Ралф Уолдо Эмерсон», а я меж тем вынашивал планы кровавой мести. Некоторое время, пока со мной по соседству жил этот маленький Эмерсон, я не задумывался над тем, почему все-таки взрослые вечно нас путали. В городе были другие ребятишки-негры, которых звали Ралфами, и я стал считать, что веселье у взрослых вызывала какая-то странность в сочетании моих имен. И сегодня я знаю одного Ралфа, чье имя постоянно служило объектом насмешек. Это один общественный деятель, прекрасный оратор, с которым я встретился в Таскеджи и которого друзья в шутку называли Ралф-Уолдо-Эмерсон-Эдгар-Аллан-По-произносить: «Поу». Для него это было, наверное, сущей пыткой, но ведь я начал подвергаться такому истязанию гораздо раньше.

В начальной школе я все еще чувствовал загадочность своего имени: оно все время вызывало любопытство у окружающих. Мне тогда казалось, что я или обладатель несметных богатств, или отмечен страшным проклятьем, о чем я сам ни сном ни духом не подозреваю; я словно бы имел то, чем не обладал,—вроде как наследство где-то в Южной Каролине, которое должно мне принадлежать, но не сейчас, а спустя какое-то время. Мне вспоминается, что как-то раз, забравшись в поисках неведомого в самые отдаленные улочки (а они всегда кажутся мальчишке привлекательнее своего двора; точно так же кухонная утварь куда интереснее детских игрушек), я нашел огромный фотообъектив. Уж не помню, насколько он был хорош как оптический прибор, какова была его светосила и все такое прочее, помню лишь, что в моих глазах он был средоточием всех тайн мира и всей его красоты. Оправленный в сияющую медь, он говорил мне о бесчисленном множестве иных миров. Я играл с ним, глядя в него прищуренным глазом и держа против солнца, пытался сделать из него волшебный фонарь. Но все мои усилия оказывались столь же напрасными, сколь тщетной была попытка извлечь мелодию из патефонной пластинки, по которой я водил швейной иглой. Я мог прожигать с его помощью дырки в старых газетах, мог представить себе, что это телескоп, пушечное жерЛо, третий глаз чудовища (этим чудовищем был я сам), но я никак не мог заставить его делать то, для чего он был предназначен,— запечатлевать образы окружающего мира. Я был не в силах раскрыть его секрет. Но и выбросить мне его не хотелось. Старшие мальчики гадали, как бы его у меня выманить, предлагая мне за него то перочинные ножи, то волчки, то кусочки агата, то целые игрушечные террариумы с соломенными змеями и костяными жабами, но я не соглашался ни в какую. Ни у кого, даже у белых ребят, которых я знал, не было такой штуки—обзавестись ею посчастливилось мне одному. И я решил не расставаться с ним до тех пор, пока не добуду недостающих ему частей. Но в конце концов я забросил его, и он остался лежать, пыльный и ненужный, в ящике с моими детскими сокровищами. Повзрослев и увлекшись музыкой, я совершенно позабыл о нем.

Потом я достиг того возраста, когда в школе, начинают изучать творчество мистера Эмерсона и читать его произведения, такие, как «Конкордский гимн» и эссе «Доверие к себе». Тогда, следуя его совету, я сократил свое второе имя «Уолдо» до простого и, как мне думалось, таинственного «У.» (от его же книг я бежал как от чумы). Да, я не более мог совладать со своим именем, чем найти нужное применение фотообъективу. Но к счастью, мой ум тогда занимали куда более важные проблемы.

Нет, я не перестал интересоваться магией имени—впрочем, к этому я вернусь чуть позже.

Негритянский район Оклахома-сити явно испытывал нужду в пишущих, людях. В сущности, у нас имелся только один Роско Данджи, редактор местной негритянской газеты, сам прекрасный журналист, представитель той славной журналистской традиции индивидуального стиля, которая сейчас совсем зачахла; он непреклонно веровал в гарантируемую Конституцией справедливость и на десятилетия вперед предвосхитил антисегрегационную борьбу. Было еще несколько репортеров, которые что-то там пописывали раз в год по обещанию,—вот и все. Если же говорить о каких-то проявлениях сознательной культурной жизни, то надо отметить, что вся наша негритянская община испытывала тягу к музыке. Это была середина—конец 20-х годов; если помните, наш штат все еще называли новым «фронтирным» штатом. Его столица наряду с Далласом и Канзас-сити считалась одним из крупнейших на Юго-Западе центров джаза. Оркестры, которые должны были прославиться через несколько лет, кочевали с места на место, такой же кочевой образ жизни вели и исполнительницы