Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

Однажды, наблюдая игру двухлетней девочки, которая и не подозревала, что за ней подсматривают, я слышал, как она

многократно повторяла—сначала с вопросительной интонацией, а потом все более твердым голоском: «Меня зовут Мими Ливисэй? Меня зовут Мими Ливисэй? Меня зовут Мими... Меня зовут Мими Ли-ви-сэй! Я — Мими!»

И она в самом деле была или очень скоро стала ею, стараясь в процессе игры установить соответствие между своей личностью и своим именем.

Для многих из нас эта задача оказывается не из самых легких. Мы должны научиться отчетливо слышать свое имя даже в шуме и грохоте окружающего мира, частью которого мы являемся, должны сделать его отправной точкой всех наших взаимоотношений с этим миром—с людьми и с природой. Мы должны зарядить его энергией своих эмоций, своих надежд, своей ненависти и любви, всех своих помыслов. Оно должно стать нашей маской и нашим щитом, вместилищем тех ценностей и традиций, которые, как мы убеждены или как воображаем, хранят в себе опыт всех поколений нашего рода. И поскольку нам постоянно напоминают, что мы, негры, носим имена, некогда принадлежавшие тем, кто владел нашими предками—рабами, мы, особенно если мы собираемся стать писателями, стараемся придавать более чем обычное значение полузабытым и таинственным событиям, кровосмешениям, тайным бракам, деловым связям, случаям предательства, неповиновения и бунта: да, и всем тем оставшимся в безвестности любовным романам, которые и подарили нам наши имена. Доказательством того, насколько серьезным в эмоциональном плане является наше отношение к своим именам, может служить пример некогда популярного движения последователей. Святого Отца, а в наши дни—движения «черных мусульман», которые, отрекаясь от своих имен, символически отрекаются от кровавого, жестокого и греховного прошлого их рода. Они заявляют о своем желании обрести новую индивидуальность, выработать новую систему поведения и уничтожить словесное свидетельство того сознательного нарушения кровной преемственности и законов межчеловеческих отношений, которое периодически совершалось их прародителями.

Но не все мы—по сути дела, лишь очень немногие—склонны относиться к своим именам таким вот образом. Мы берем то, что получаем, и делаем из этого что в наших силах. А ведь есть и такие, которые твердо знают, где искать свои родовые корни, которые, даже невзирая на отчуждающее действие социальных барьеров и бездны десятилетий, чуют родную кровь и считают себя носителями тех благородных качеств, что были свойственны их предкам (Фолкнер много писал о важности этого самочувствия). И я восхищаюсь вовсе не всепрощающим благодушием и холопским бесчувствием к ужасам, что символизируется отречением от своих имен и своего рода, а таким вот сознательным приятием жестокой реальности удела человеческого, двусмысленности и лицемерия человеческой истории, всего того, что было так характерно для наших Соединенных Штатов.

Вероятно, эти европейские имена, которые мы называем своими (когда с иронией, когда с гордостью, но всегда выражая

свое личное к ним отношение), можно считать свидетельством некоего триумфа духа: они напоминают нам о тех, кто не смирился, не отчаялся, кто переборол себя и перед лицом разрушительных сил бросил вызов самой смерти. Я слышал однажды, как говорил негритянский проповедник: «Братья и сестры! Давайте же творить свой лик и свою душу в мире, и тогда во всех пределах земли прославятся наши имена. Ибо мы сами и суть наши подлинные имена, но не простые довески к ним! Так давайте же, говорю я вам, творить свой лик и свою душу!» Может быть, тот проповедник читал Т. С. Элиота, что, впрочем, кажется маловероятным. Да и так ли уж необходимо было ему читать Элиота? Ведь для той своеобразной области американской культуры, к которой я сам принадлежу, весьма характерен повышенный интерес к роли имен и к самому процессу наречения; оттого-то этот эпизод и вспомнился мне теперь, когда я, писатель, рассказываю о своем жизненном опыте.

Безусловно, писатели начинают получать свое воспитание, так можно назвать их увлеченность тайнами слова, задолго до того, как узнают что-либо о литературе; некоторые фрейдисты даже утверждают, что это происходит уже в грудном возрасте. Возможно, дело обстоит именно так, но сомневаюсь, что грудной младенец сможет что-нибудь извлечь из этого знания. Зато я совершенно убежден в ложности выводов тех педагогов, которые считают, будто трудности в овладении азбукой, испытываемые многими негритянскими детьми в школах северных штатов,— это, мол, результат влияния их «южной наследственности»; эти же самые ребята, живя на своем родном Юге, проявляют недюжинные способности в обращении со словами. Я также знаю, что негры — непревзойденные мастера выдумывать всякие прозвища и подмечать комические оттенки смысла в незнакомых именах или вообще что-то необычное в поведении человека. Но имя никак не характеризует качества его носителя и точно так же слова нельзя отождествлять с поступками. Предполагать обратное значило бы ежеминутно подвергать свою жизнь смертельной опасности. Умение владеть языком в большой степени зависит от знания жизненных обстоятельств, нравов, .обычаев и психологических особенностей жителей данной местности. Чувство юмора и остроумие прямо связано с этим знанием, то же можно сказать и о внушающей силе имен. «Если маленького, коричневого, кривоногого негра зовут Франклин Д. Рузвельт Джонс, то человек, впервые с ним столкнувшийся, может принять его за клоуна,— сказал мне как-то мой друг Альберт Меррей.—Но с другой стороны, этот негр, может быть, просто большой шутник и выдумщик, который только и мечтает о том, как бы ввести вас в заблуждение комическим сочетанием своих имен, а вы, ошарашенные его именем, и не догадываетесь об этом. Так вы и попадаете впросак, ослепленные образом Ф. Д. Р.—которого, как вы твердо знаете, немыслимо увидеть воочию,—и, придя в восторг от выпавшей вам удачи, вы даже поначалу не осознаете, что вам предстоит увидеть всего лишь Джонса». Теперь вы должны понять, что все эти разговоры об именах я веду не зря, и сейчас мне хочется обратиться к своему собственному имени, потому что, как это ни смешно, оно имеет самое непосредственное отношение к моему писательскому опыту. Когда я вступал в жизнь, у меня только и было что мое имя, и в нем, вне всякого сомнения, был заложен какой-то магический смысл; С самого раннего детства я испытывал некоторую неловкость от него, оно озадачивало меня. Я не мог никак понять, что это был за поэт и почему вдруг мой отец выбрал для меня его имя. Может быть, я не стал бы так удивляться, назови он меня в честь своего собственного отца, но он уже дал это имя моему покойному старшему брату, и мне на него не приходилось