Кавказская война. В 5 томах. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг. - Василий Потто

Так кончился достопамятный день 19 июня. “Предприятие мое атаковать сераскира,– писал Паскевич государю,– было единственным и необходимым условием будущих наших успехов. Если бы я пропустил только один день, то корпус его мог бы стянуться, соединиться с Гагки-пашой, и тогда я был бы атакован сам пятидесятитысячной армией с фронта, с фланга и тыла. Но, зная турок, я с благословением Всевышнего отвел грозу, мне уготовленную”.

Теперь весь тридцатитысячный корпус сераскира был разбит, разогнан и, переброшенный за Саганлуг, бежал в Арзерум. Гагки-паша один очутился лицом к лицу со всеми русскими силами.

Южная ночь покрыла своим темным пологом русский бивуак при Кара-Кургане, где остановилась пехота после победы над сераскиром 19 июня 1829 года. Войска были утомлены; место для ночлега выдалось тесное, усеянное каменьями; обозы остались далеко; ни у кого не было ни палатки, ни чаю, ни хлеба, и офицеры бивуакировали вместе с солдатами на голой земле, завернувшись в свои потертые походные шинели.

Было далеко уже за полночь, когда главнокомандующий, лично распоряжавшийся преследованием, вернулся к Кара-Курган вместе с кавалерией. Несмотря на поздний час, он тут же объявил собравшимся к нему генералам, что войска на заре пойдут атаковать миллидюзский лагерь, и дал короткую диспозицию. Лучшего, более удобного случая для поражения турецких войск невозможно было предвидеть, и Паскевич спешил воспользоваться так неожиданно счастливо сложившимися для него обстоятельствами.

Отдав последние приказания, главнокомандующий остался один и, несмотря на видимую усталость, пошел по бивуаку. Подобно всем, он не имел для себя приюта и должен был провести свежую ночь на открытом воздухе. Лагерь спал, костры погасли, и только небольшой огонек весело мигал в ночной темноте возле артиллерийских коновязей. Направляясь к ним, Паскевич с удивлением увидел небольшую палатку, принадлежавшую одному из батарейных командиров, который, как человек, приноровившийся к кавказским походам, всегда возил на запасном лафете и маленький походный шатер, и чай, и водку, и даже сломанную ось в качестве готового топлива.

“В ожидании чая,– рассказывает он в своих походных записках,– я сидел перед огоньком у своего шатра, как вдруг слышу голос главнокомандующего:

– Чья это палатка?

– Моя,– отвечал я, вставая.– Не угодно ли вам занять ее?

– А вы как же будете?

– У меня найдется другая.

Он поблагодарил и, войдя в палатку, где уже был разостлан ковер и лежала подушка, тотчас прилег, плотно завернувшись в свою шинель и, казалось, заснул. Два карабинера, ростом вдвое выше палатки, стали на часах у входа и сторожили покой графа Эриванского.

Через полчаса главнокомандующий, однако, снова вышел и, став у потухавшего огня, долго и пристально глядел на восток. Я подошел к нему. Кажется начинает рассветать, сказал он, обращаясь ко мне. Я промолчал. До восхода солнца было еще далеко, а ему хотелось, чтобы оно уже озаряло окрестности. Видимо, лагерь Гагки-паши не выходил у него из головы.

– Нет ли у вас чаю? – спросил он меня.

– Есть.

– Дайте мне, да велите разложить огонь, я озяб.

Стакан горячего чаю, видимо, подкрепил главнокомандующего; он опять вошел в палатку, заснул и проспал до рассвета”.

С рассветом на бивуаке все поднялось, зашевелилось и через полчаса войска тронулись. Бурцеву, ночевавшему у вагенбурга, послано было приказание оставить обоз под прикрытием одного Севастопольского полка, а с остальными войсками спешить на соединение с корпусом. До лагеря Гагки-паши было всего четырнадцать верст; солдаты, отдохнувшие за ночь, шли бодро и не старались даже скрывать своего движения: шумный говор, а порой и веселая песня нарушали спокойную тишину Саганлугских гор.

В девять часов утра русские колонны, поднявшись на последние высоты, стали строиться в боевой порядок. “Избранная мною позиция,– говорит Паскевич,– была самая выгодная: ее защищали со всех сторон непроходимые овраги, и я мог идти к неприятелю, точно как по широкой плотине”.

Неприятель уже был предупрежден о движении русских, и как только линия его аванпостов была отодвинута, ясна обрисовались турецкие шанцы с толстым бруствером, сложенным из камня и бревенника. Эти шанцы, упираясь своими флангами в крутые лесистые овраги, совершенно замыкали плато, на котором стоял турецкий корпус, и были доступны для атаки только с лица. Две батареи, вооруженные семью орудиями, усиливали их оборону и, в свою очередь, поддерживались огнем еще трех батарей, расположенных на высотах, частью на правом фланге лагеря, а частью внутри его, у самой ставки Гагки-паши. Неприятель, по-видимому, не обнаруживал намерения отступать: палатки и багаж его оставались на месте.

Русские войска еще только строились, а неприятель уже открыл огонь со всех своих батарей. Насколько можно было заметить, в передовых укреплениях его находилось не более пятисот человек. Но местность, значительно понижавшаяся к лагерю, наводила на мысль, что в этой лощине спрятаны войска, тем более, что на батареях стояли знамена и толпы конницы по временам показывались из-за возвышения. С первой минуты главнокомандующий уже видел необходимость взять лагерь приступом, и медлил только в ожидании генерала Бурцева, с которым должны были подойти восемь батарейных орудий. В войсках неприятельских не замечалось ни смятения, ни беспорядка. Казалось, они стояли на позиции с твердой решимостью отразить нападение. Такая самоуверенность для всех являлась несколько загадочной, но вскоре один из пленных, приведенных к Паскевичу, объяснил это спокойствие тем, что в Милли-Дюзе еще ничего не знали о совершенном поражении сераскира. Бой, которого войска Гагки-паши были свидетелями, представлялся воображению их только стычкой передовых отрядов, а то, что происходило дальше, после пяти часов пополудни, им было не известно. Поэтому в миллидюзском лагере могли даже желать русской атаки с затаенной надеждой, что гром канонады привлечет сюда сераскира, и Паскевич, поставленный на узкой плотине между двумя неприятельскими корпусами, найдет себе тот гроб, который турки пророчили ему с самого начала кампании.

Понимая, какое нравственное потрясение при таких условиях должна была произвести весть о том, что сераскирской армии уже не существует, и жалкие остатки ее, бросая пушки, бегут в Арзерум, Паскевич приказал отправить к Гагки-паше несколько пленных, которые как очевидцы ночного боя могли передать ему подробности роковой катастрофы. Между тем, готовясь к атаке и не желая ничего предоставлять случайности, главнокомандующий выехал вперед и с полчаса оставался под турецкими ядрами, знакомясь с местностью. Рекогносцировка убедила его, что обход неприятеля с фланга будет возможен только тогда, когда войска овладеют уже линией передовых укреплений.

Еще Паскевич не успел возвратиться к войскам, как рассказы пленных уже произвели в турецком стане необычайное смятение. Десятки всадников, крича и махая шапками, скакали с позиций в лагерь, и из лагеря опять на позицию; конные и пешие толпы беспорядочно передвигались с места на место, артиллерия смолкла. Так прошло пять-десять минут, и из лагеря выехал парламентер с белым платком на пике.