Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский

— Отвозила их в Вейден.

— Зачем, кому?

— В торговый дом Лоренца или в банк Кримони, там бумаги смотрели нотариусы, если они им нравились, они их забирали, и купцы дома или банкир выписывали векселя на имя матушки Кримхильды или даже просто на приют. Я привозила векселя сюда и отдавал благочестивой Анхен.

Вопросов у Волова больше не было. А у городского совета больше не было слов. Все молчали.

Кавалер сидел и вертел головой, разминая шею.

И тут задал вопрос обер-прокурор:

— А зачем вы арестовали бургомистра? Он-то к убийствам какое отношение имеет?

— Привратник, — сказал Волков, — ответь господину обер-прокурору, сколько раз ты носил деньги бургомистру фон Гевену?

— Да много раз. Разве всё упомнишь.

— Когда был первый раз?

— Давно-давно, он тогда фон Гевеном и бургомистром не был, секретарям каким-то был. Ходил к благочестивой Анхен, давала она ему. Тогда и приюта ещё не было, бабёнки в кроватях еще по две спали, так они в сарае на дровах миловались. А иногда она слала меня к нему с монетой и запиской. Он бумаги ей какие-то делал. Я ходил туда-сюда. А она потом давала денег больше. А он уже в городском совете был. Иногда давала целый кошель. Я носил, как велено было.

Тут в зале раздался премерзкий скрежет, так тяжёлый стул скрежетал по дорогой плитке, если его резко двинуть по ней.

Волков глянул на звук и увидал, как обер-прокурор встал и уходит, люди его, небрежно распихивая городских нобилей, расчищали ему дорогу.

Волков с удовольствием глядел на эту картину, откинувшись на спинку стула. Теперь он знал, что не едет в Фёренбург. Он это знал наверняка. А ещё он знал, что в покоях его стоят два сундука с серебром, и один из них огромен.

А привратник Михель Кнофф всё ещё что-то бубнил про кошельки и даже мешки с серебром, которые он носил бургомистру.

Он вышел из ратуши на улицу почти счастливый. Солнце заливало большую площадь, а там стояли толпы людей, чего-то ждали. Как он вышел, многие стали его разглядывать. Он оглядел их и крикнул:

— Люди, отчего же вы не работаете?

— Так воскресенье сегодня, — наперебой кричали ему и мужики, и бабы. А дети смеялись его непонятливости.

— Ах, воскресенье, — говорил Волков, садясь на лошадь, — что ж, тогда можно и отдохнуть.

— Эй, рыцарь, а вы кто? — кричали ему люди.

— Кто я? Спаситель ваш, — говорил он и смеялся.

И люди тоже смеялись. Надсмехались над ним и зло шутили, но он их не слушал. Он не спал всю ночь, он почти ничего не ел. И теперь собирался есть много и с удовольствием, а затем лечь спать.

Так и поехали он и все его люди обратно на постоялый двор. И ехали они гордо. Хоть было и безветренно, но Максимилиан чуть наклонял древко, чтобы все видели штандарт кавалера, запомнили его.

Как доехали, ещё с коня Волков не слез, тут же к нему подошли местные стражники, среди них был знакомый ему сержант Гарденберг, они привели странного мужика, платье его было самое что ни на есть простое. Но руки его были не мужицкие, да ещё и кончики пальцев правой руки черны, что не отмыть. Сам он был рыж, немолод и подслеповато щурился, пытаясь разглядеть кавалера.

— Господин, вот, поймали, бежать хотел, — говорил Гарднеберг, подводя мужика к Волкову. — Думали, может, вам сгодится.

— А кто ж это такой, и зачем он мне? — Волков слез с коня, бросил повод Максимилиану, стал разглядывать мужика пристально.

— Это Секретарь Вилли, он у госпожи Рутт служил, — сказал сержант.

Больше Волков его не слышал, он внимательно уставился на рыжего мужичка:

— Ну, не врёт сержант? Ты у Рябой Рутт служил?

— Я Вильгельм Филлерман, я служи секретарём у госпожи Рутт, — говорил мужичок, всё ещё подслеповато жмурясь.

Тихий такой был, спокойный, безобидный.

— Отчего же ты в платье мужицком?

— Думал уехать, — отвечал Вилли Филлерман.

— Да не получилось, — почти сочувственно произнёс Волков.

— Не получилось.

— В тюрьму его, — сказал кавалер уже без намёка на сочувствие, — держать его крепко, к Рутт его не сажать.

При этом он достал из кошеля два талера и протянул сержанту:

— Молодец, если ещё кого увидишь из разбойниц, из баб, что в приюте были, и всех воров, что с ними промышляли — тоже бери, награда будет.

— Вот спасибо, господин, — радовались стражники, — теперь будем брать их.

Не успел он помыться и сесть за стол, предвкушая обед и завтрак одновременно, как пришёл Брюнхвальд и сказал:

— Добрые люди, которым я писал письмо, пришли. Спрашивают, когда вы изволите принять их?

— Пришли, значит? — произнёс Волков без тени удовольствия.

— Пришли, я думал, у них один офицер, оказалось, их двое.

Теперь кавалеру они были не нужны, сейчас уже всё решилось. Но отказываться и гнать людей прочь он не мог. Он их звал сюда, и значит, он заплатит им, хоть немного, но заплатит. Тем более, что в покоях его стояло два сундука с серебром.

— Зовите их к столу, Карл, посмотрим, что за люди.

Прижимистый и небогатый Брюнхвальд на фоне этих двух офицеров выглядел герцогом. Гаэтан Бертье был молод, не больше тридцати, невысок, но крепок, волосы до плеч. Если бы не рваная одежда и давно погибшие сапоги, можно было считать его щёголем. А вот Арисбальдусу Ронэ было уже за сорок, спокойный и рассудительный, он носил недорогую и крепкую одежду, дыры на его сапогах были тщательно зашиты, был он выбрит. Волков и сам был в стёганке нараспашку, в старых сапогах. Вот только перстень он надел драгоценный, которым его отравить пытались. Ещё утром надел перед представлением в ратуше. Так и не снял. Он получал удовольствие, когда прибывшие офицеры с интересом разглядывали драгоценность во время рукопожатия.

Ему понравилось в них то, что ни один из них не мнил себя капитаном. Представились оба как ротмистры.

Они говорили с акцентом, но правильно, низко кланялись ему, кавалер отвечал кивком головы, с удовольствием осознавая себя важным человеком. Но потом он снизошёл — жал им руки, приглашал к отличному столу.

Брюнхвальд уже привык к кухне гостиницы, а вот господа офицеры смотрели на богатый стол с удивлением, даже с недоверием, думали, что вряд ли их позовут к нему. Но Волков позвал: быть щедрым вельможей так приятно, да и как он мог поступить иначе, ведь это были люди его мира, братья солдаты. И о чём же могли говорить эти люди, усевшись за стол? Да всё о том же, как и всегда.

— Первый ряд у нас не плох, — говорил Бертье, скромно накладывая себе в тарелку жареную ветчину с горохом. — Двадцать два человека с доспехом на три четверти и ещё десять человек с хорошей половиной доспеха.