Сибирский кавалер - Борис Климычев

— Во имя Отца!

— Во имя Сына!

Голова скрывается вновь.

— И Святаго Духа!

Ясашный отфыркивается, а отец Киприан продолжает, осеняя его крестом:

— Крещается раб божий Ивашка в оставлении грехов и жизни вечныя. Аминь!

Крещающиеся восторга не изъявляют, но когда все кончается, поспешно вылезают из воды. А на берегу казаки, боярские дети и всякого звания мужики толкуют вполголоса:

— Вон та ничего, даром что ясашная.

— А эта тоже ничего.

Весело! Никаких скоморохов не надо.

А тех, кто за воеводу Осипа горой стоял, упрятали в тюрьму, иных ловят.

Григорий Плещеев со своими холопами и дружками веселился, стегали плетками коней, скакали от двора ко двору. Врывались в усадьбы, где жили люди, подписавшие на него, Григория, доносное письмо. Не все говори, что знаешь, но знай, что говоришь!

Ворвались в дом Сабанского. Какой-то холоп за пищаль схватился, Григорий смаху отсек ему руку:

— Уж одной-то рукой в ладоши не хлопнешь!

Сабанского вяжут, его женка обзывается, плюется. Бадубайка дернул у нее золотую сережку, ухо порвал. Изловчилась, стукнула князца оловянным блюдом. Бадубайка взвыл, ударил Сабаниху головой в живот. Поймал девку Сабанскую. Всю ощупал под предлогом поиска запретного письма. Девка тугая оказалась, Бадубайка до того расчувствовался, что даже позабыл сережки с девки снять.

Однако Григорий и Томас ничего не забыли. Дорогие шубы и шапки забрали, вдруг в них крамола какая упрятана? Приторочили добычу к седлам и ускакали.

А народ в городе разный. То ли от бухарцев надуло, то ли от татар нанесло, но только стали поговаривать, что Навьи должны воспользоваться тем, что в Томском в живых нет согласия. Будет ночь: прискачут мертвые на мертвых конях своих и будут у них луки и сабли в мертвых руках. И поразят в Томском всех живых, исчезнут.

Илья Микитич велел доискаться, кто слухи пущает. Еще повелел обыскать всех, кто в сторону Тобольска направляется, любую бумажку — отбирать. А еще смотр своему войску устроил.

Построились конные и пешие, пошли за озеро, на Каштак-гору. Пушкари в красных шапках с темной опушкой, кафтан красен, сапоги черные, на поясах — висюльки, берендейками именуемые, отмерять порох. Еще к поясам подвешены кожаные зелейницы. Пряжки медные сияют как солнышки. Казаки гарцуют в алых кафтанах, пищали при них и сабли бухарские, а в зубах — богомерзкие антихристовы трубки.

Илья Микитич впереди всех скачет, сабля у него трухменская, что твое колесо! Рукоятка каменьями вся переливается, кафтан лазорев, шапка розова. Войско пансирями блестит, шеломами, в литавры бьет, в трубы дудит, в барабанные лукошки колотит. Дротики, копья, секиры, что лес, торчат.

Остались ветряные мельнички на Каштаке. На столбах стоят. Внизу — треугольник, верхняя часть с крылами — конусом. К верхней части стежки, как оглобли, приделаны, чтоб мужик взялся за стежки да развернул мельничку по ветру. Теперь на Ушайке мельницы большие, водяные, а по этим, малым, будем палить для науки.

Навели стрельцы большую пушку, р-раз! И мимо! Микитич подскакал, одному стрельцу — в ухо, другому — по носу попал, сломал нос. Навели второй раз. Шарах! И нет мельнички! Наука!

Илья Микитич налил каждому стрельцу по чарке хлебного. Вот спасибо, а кровь из носа, она пройдет и ухо заживет.

После били из пищалей по подбрасываемым старым шапкам, по полешкам навскид, сходились в сабельном пешем и конном бою. Троих нечаянно поранили. Что ж, наука, она даром не дается. Зато не придется из пушек по воробьям бить.

Мы и навьих боимся, мы и в лесовиков верим. Но от таких, как мы сами, — оборонимся всегда.

А вскоре стало известно: кыргызцы большими ордами к Томскому идут. Нет дыма без огня, недаром про навьих болтали. Вот она, смерть — сама движется.

Клич несётся по городу и посадам:

— На поруб! На поруб!

Сожмутся тревожно сердца женок, а мужикам этот крик только духу придает.

Помолились богу, не выдаст он православных. И большими отрядами да малыми дозорами выехали из ворот. Будь что будет, а мужское свое звание оправдывать надо! Перед миром всем, перед детьми и женами!

Григорий вел один из больших отрядов. Выехали на холм и увидели в лощине, словно бы море живое, в теплых халатах, в лисьих малахаях, в колпаках железных, с лисьей опушкой, с луками, арканами волосяными, короткими копьями и кривыми саблями. И все орут, да страшно так!

— Отступай к Ушайке! — командует Григорий. Казаки недовольны. Нам — на поруб, чего ж отступать?

Отступают. А кыргызцы обрадовались, взвыли, за казаками скачут. Но лишь со скалой поравнялись, гром прогремел, пламя взлетело с камнями ввысь и обрушилось на головы степных конников. Лошади заржали, вставая на дыбы. Взорвались заранее спрятанные в расселине бочки с порохом. Пушкари не подвели, всё верно рассчитали.

— За царя-батюшку, вперед! — командует Григорий. Сам впереди скачет, кафтан и рубаха расстегнуты, крест на груди светится, сабля в волосатой руке, как луч солнечный.

— На поруб!

И валятся головы в лисьих малахаях да колпаках острых, только зубы сверкают в последней усмешке. Нарубили кыргызцев, как дров.

А в другой стороне от Томского один дозор напоролся на большой вражеский отряд. Из всего отряда спасся лишь Васька Мухосран. Ушел тайными тропами к башне-веже. Таких башенок много возле Томского на полянках, на островках, на лужках. Двойные стены, решетки в воротах, запас воды и пороха.

Мухосран опустил решетку, привязал коня, влез наверх и принялся из пищали палить. Враги пускали стрелы с огнем до тех пор, пока башня не запылала.

Васька поднял решетку, выпустил коня, а сам полез в ход-щель, вылез в зарослях шиповника. Кыргызцы видеть его не могли, да и заняты были: коня Васькиного ловили.

Увидели томичи горящую вежу, на подмогу подоспели.

Женщины на градских стенах вспомнили молитву, которую читали казаки перед походом: «Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, Иван Креститель, и все святие, благославят мя раба божия, в поход идучи, каменным градом оградите, обволоките облаком небесным от злых людей: стара и мала, смугла и сява, и колдуна, и еретика, и всякого чародея. Ущитите мя златым щитом от сечи и пули, и пищального боя, от ядра и рогатины, кистеня и ножа. Буде тело мое крепче пансиря Тем словом моим буде ключ и замок, ключ — в воду, замок — в гору. Аминь!»

Думали про своих мужей женки: уберегут святые? Грешили — много!

Вон Васька Мухосран скачет. Вот уж прозваньице! В бумагах дьяки да подьячие его чаще всего Мухоклеванным пишут, а то и вовсе — Мухоплевом. Имя дурное, да везет ему, ни царапинки на нем нет. А вон четверо, порубаны, с пробитыми головами. К кронам молодых березок тела привязаны, а березки комлями к седлам казачьим приторочены.