Константин Павлович. Корона за любовь - Зинаида Чиркова

Тереза молча склонилась перед Варварой Алексеевной, потом также низко присела в реверансе перед Михаилом Петровичем. Взгляд её устремился к столу, разысканному слугами и кое-как водворённому в эту комнату. На столе стоял самовар; курясь дымком и паром, лежали куски белого хлеба и ломти чёрного, нарезанное сало и конфеты, насыпанные в сахарницу. Француженка чуть не упала в обморок.

— Мадам Бувье очень голодна, — просто сказала Маргарита. — Маман, покормите мою бонну.

Варвара Алексеевна с изумлением взглянула на Маргариту.

— Конечно, конечно,— засуетилась она.

— Батюшка, — обратилась Маргарита к отцу, — я хочу завтра рано утром выехать в Бородино. Будьте милостивы, прикажите заложить карету.

Михаил Петрович лишь молча кивнул головой. Варвара Алексеевна хотела было вмешаться, но взгляд Маргариты остановил её.

— Мадам Бувье поедет со мной, — предупредила она слова матери.

Она и не подозревала, что Тереза Бувье останется с ней на долгие тридцать лет...

Ранним утром, ещё до света, Михаил Петрович вышел на обгорелое крылечко, проверил, как запрягли коней, какие подушки и перины положили. Словом, всё сделал так, как и хотела Маргарита. Когда она вышла из дому с Николушкой на руках, со Стешей, сонно плетущейся позади, с приодетой и выглядевшей вполне по-барски бонной Терезой Бувье, всё уже было готово к отъезду.

— Может, и я с тобой... — заикнулся было отец, приобняв дочь за плечи.

— Нет, батюшка, у тебя на руках Мишенька, да сестрички мои, да маманя, где уж тебе. Да и дел у тебя невпроворот, дом-то надо новый ладить. А я справлюсь одна. Мне бы, главное, найти...

Она отвернулась, слёзы едва не показались на её исплаканных глазах, но она глотнула, справляясь с комом в горле, и шагнула к возку. Они разместились удобно, кучер Василий гикнул на лошадей, и в сером сумраке рассвета пара коней вынесла из пролома, где когда-то были тяжёлые резные ворота.

Обычно в этот час благовестили колокола на всех колокольнях, сзывая прихожан к ранней обедне, но теперь всё глухо молчало, и только снежок, едва устлавший почернелые улицы, слегка поскрипывал под копытами лошадей.

Маргарита даже не выглядывала в окошки кареты. Внутренний взор её был прикован к одной и той же картине, что стояла перед ней: заснеженное поле, зелёный мундир с золотыми эполетами и запрокинутое к нему белое лицо Александра, треуголка валяется рядом, а прекрасные вьющиеся волосы раскинулись на снегу...

Она одёргивала себя: может быть, он не мёртв, может быть, все ошиблись и он, как его старший брат Павел, в плену? Может быть, бредёт, как и все пленные, в колонне русских под охраной наполеоновских солдат, под штыками и дулами ружей? Она мучилась неверием в те картины, что пробегали перед её мысленным взором, и хотела, и не хотела увидеть поскорей то место, где, как сказали ей, геройски погиб Александр. Всё чудилось ей, что он жив, что он не может умереть. Лишь тело его, лежащее на окровавленной земле, могло убедить её, что его нет.

И потому не смотрела она на окрестности, не видела, как мёрзнут под стылым ветром голые сучья чернеющих деревьев, как открываются под снегом проплешины чёрной земли, как взблескивают под неровной белой пеленой зелёные озими, кое-где и кое-как посеянной селянами. Не видела лугов, поникшей травы, усеянной белой крупой, укатанной стойкой дороги, только слышала стук мёрзлых комьев, бьющих в передок кареты. Но и эти стуки проходили как бы мимо её слуха.

Что-то лопотала по-французски её новая бонна Тереза Бувье, шевелил розовыми губками полуторагодовалый Николушка и склонялась к нему Стеша, закутанная в тёплые шали и суконный старый Маргаритин салоп.

В одну точку глядела Маргарита, ни на что не обращала внимания и корила себя: не уберегла Александра, столько лет шла с ним вместе, была своей в Ревельском полку, а вот уехала, увезла с собой свою любовь — и он погиб.

Лошади бежали ходко, и уже к обеду карета вкатилась в присыпанную снежком улицу-дорогу Можайска.

Кучер Василий знал, куда надо повернуть лошадей: он сидел на облучке и тогда, когда Маргарита с сыном отправлялась из полка в Москву. Тогда на короткий отдых остановились они у Авдотьи Ивановны Белосельской, вдовы полковника, имевшей в Можайске небольшой домик с тенистым садом и крохотной деревенькой, едва дававшей ей средства на пропитание. И теперь Василий направил карету к её дому.

Как ни странно, но дом, кирпичный, одноэтажный, покрытый гонтом, не пострадал совсем, хоть деревянная изгородь разобрана, и лишь редкие жерди-колья обозначали её прежнее место. Невысокое крылечко под тесовым навесом сохранилось в целости, и на него, услышав звон бубенчиков, выскочила дворня Авдотьи Ивановны, а затем выплыла и она сама, грузная низенькая старуха в едва накинутой мантилье и большой пуховой шали.

Маргарита первой сошла в нерасчищенный снег на подъездной дорожке, шагнула к Авдотье Ивановне и упала прямо на её плечо.

— Вот и привелось встретиться, — заулыбалась румяная круглая старушка, — а уж как говорили, что не свидимся!

Закипел на столе самовар, дворня разбегалась с подушками и перинами, устраивая на ночлег Стешу и Николушку, а Маргарита тихонько прошептала Авдотье Ивановне:

— Позаботьтесь о моих, а мне надо на поле Бородинское...

— Одна не смей и думать идти туда, — также тихо ответила ей Авдотья Ивановна. — Выпей чайку да и ступай в Лужецкий монастырь. Пусть монахи тебя спроводят...

— Только лошадей покормим и сразу в путь, — откликнулась Маргарита на совет полковничьей вдовы.

— Пограбили, конечно, маленько, — весело проговорила Авдотья Ивановна, — да ведь у меня и добра-то всего ничего, ушли восвояси.

Одной лишь фразой отозвалась о происшедшем — о нашествии французов, и Маргарита была благодарна старой знакомке, что не лезет с расспросами, что и о своей беде — быть под французами — сказала как, прошлогоднем дожде, и глазки её, маленькие, подслеповатые от долголетних слёз по мужу и детям, блестят лукаво.

Лужецкий монастырь, вёрстах в трёх от Можайска, был обнесён высокой кирпичной стеной, и железная и узкая калитка выдавалась лишь гнутой проволокой, объединённой с колоколом во дворе.

Нигде не было видно никого. Маргарита долго дёргала за петлю проволоки, и колокол внутри глухо отзывался густым медным звоном.

— Кто там? — послышался наконец дребезжащий старческий голос из-за калитки.

— Генеральша Тучкова! — крикнула Маргарита. — К отцу настоятелю...

— Спрошу, погодите, — ответил голос и снова надолго замолчал.

Стылый ветер поддувал под накидку, меховой капор с тёплой шалью на нём заслонял от Маргариты его порывы, а ноги в меховых козловых башмаках начали мёрзнуть, когда загремели засовы, со скрипом и скрежетом приоткрылась железная дверца и Маргарита ступила на монастырский двор.