Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

И тогда я признался. Я увидел себя признавшим, что меня карают или перевоспитывают не за то, что я сделал, а за то, чего я не сделал. И мне стало так стыдно, что я заплакал не стыдясь. Я был виновен в преступном бездействии. И я не просто заплакал – я зарыдал в голос, и окна моей души зазвенели и задребезжали под напором бушующего во мне эмоционального урагана. Слышать эти звуки и видеть мое унижение было так тяжело, что все вокруг отвели взгляды от жалкого зрелища, в которое я себя превратил, – все, кроме коменданта, комиссара и меня самого.

Моего отца? О чем это он? Даже Сонни с упитанным майором, устрашенные суровой оценкой их жизни и смерти, постарались унять волнение и прислушались.

И, глядя вниз на плачущий желток своего тела, я не знал, то ли смеяться, то ли плакать от жалости. Неужели я забыл, что писал Ману о своем отце? Как я хочу, чтобы он умер!

Я писал члену могущественного революционного Комитета, который уже тогда знал, что может когда-нибудь стать комиссаром, я писал политработнику, который уже осваивал искусство ваяния из материала человеческих тел и душ, я писал другу, готовому выполнить любую мою просьбу, я писал писателю, понимающему силу фразы и вес слова, я писал брату, который знал, чего я хочу, лучше, чем я сам.

Комендант потер подбородок и вопросительно взглянул на врача. Тот пожал плечами. Врач лишь вскрывает тело и разум человека; он не в ответе за то, что может оказаться внутри.

Комендант снова обратил взгляд на меня. Если меня карают за то, что я ничего не делал, разве не заслуживаю я снисхождения за то, что чего-то хотел – в данном случае смерти отца? Кто был мой отец с точки зрения атеиста-коменданта? Алчный колонизатор, наркодилер, снабжающий наш народ опиумом, полпред Бога, которому принесли в жертву не один миллион темнокожих людей якобы ради их собственного спасения – людей, чей тернистый путь на небеса был освещен горящим крестом. Его смерть стала исполнением справедливого приговора, а это полностью совпадало с тем, что я хотел выразить в своем признании.

Затем комендант повернулся и покинул комнату; врач послушно направился за ним по пятам, предоставив Сонни с упитанным майором смотреть, как комиссар, морщась, медленно опускается на стул.

Ну вот, я сказал это, с воплями и рыданиями. Теперь я наконец понял, чего я хочу для себя, чего хочет для меня столько людей. Сонни с упитанным майором одобрительно захлопали в ладоши, а комиссар достал пистолет. Ну наконец-то! Смерть – это лишь короткая боль, что вовсе не так плохо, если принять во внимание, как длинна и мучительна жизнь. Звук патрона, досылаемого в патронник, был громок, словно звон колокола в церкви моего отца, который мы с матерью слышали в нашей лачуге каждое воскресное утро. Глядя вниз на самого себя, я и сейчас различал ребенка во взрослом и взрослого в ребенке. Моя раздвоенность существовала всегда, однако я был виноват в этом только отчасти. Да, я сам решил жить двойной жизнью и иметь два сознания, но куда мне было деваться при том, что люди всегда называли меня ублюдком? Вся наша страна была проклята, унижена, расколота на Север и Юг, и хотя никто не отрицал, что мы сами выбрали для себя этот раскол и смерть в нашей антигражданской войне, это тоже было правдой только отчасти. Мы не просили, чтобы над нами надругались французы, чтобы они разделили нас на эту несвятую троицу – Север, Центр и Юг, чтобы нас отдали на дальнейшее расчленение великим силам капитализма и коммунизма, а потом сделали пешками в шахматном матче холодной войны, который разыгрывали в прохладных кабинетах белые люди c черными мыслями. Нет, как все мое несчастное поколение было раздвоено еще до рождения, так я был раздвоен во время рождения и угодил туда, где почти никто не принимал меня таким, как есть, зато почти все требовали, чтобы я выбрал одну из своих половин и отверг другую. Но это было не просто трудно. Это было невозможно, ибо как мог я сделать выбор между мной и собой – я, с самого детства состоящий из равноценных меня и себя? Теперь мой друг наконец освободит меня из этого узкого мирка и от этих узколобых людей, относящихся к человеку с двумя сознаниями и двумя лицами как к выродку и требующих однозначного ответа на любой вопрос.