Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника - Владимир Иосифович Гурко

членов общины, распада ее. Во-вторых, мне хотелось по возможности расположить общественное мнение к работам, производившимся по пересмотру крестьянских законоположений, если не по существу, то хотя бы в отношении порядка их предполагаемого осуществления. Долго ломал я себе голову на том, как этого достигнуть, и наконец остановился на фразе «при ближайшем участии деятелей, доверием общественным облеченных». В сущности, это было лишь повторением фразы, заключавшейся в проекте именного указа Государственному совету по поводу столетия его учреждения. Проект этот, как я уже упоминал, заключал фразу, что Государственный совет состоит из лиц, «доверием Нашим и общим облеченных», причем государь слово «общим» в проекте собственноручно зачеркнул.

Как бы то ни было, часам к 8 вечера проект мною был составлен, и я явился с ним к Плеве, где застал пришедших ранее меня Д.Н.Любимова и А.А.Лопухина. Тотчас приступили к чтению проекта начала манифеста, составленного Д.Н.Любимовым, причем довольно долго над ним провозились. Так что, когда приступили к существу манифеста, времени оставалось уже немного. Вследствие этого рассмотрение его прошло довольно гладко и быстро. Впрочем, А.А.Лопухин деятельного участия в обсуждении не принимал и на обращение к нему Плеве отвечал односложно, что же касается Любимова, то ему по существу было, вероятно, решительно безразлично, что будет заключать манифест, быть может вследствие того, что он, не без основания, не придавал ему серьезного значения. Никаких существенных возражений Плеве тоже не предъявлял — все сводилось к редакции или, вернее, к стилю. Вопрос об общине не вызвал никаких замечаний. Иное произошло, когда дошло до фразы «деятелей, доверием общественным облеченных». Здесь мне пришлось усиленно защищать эту фразу, за которую высказались и Лопухин, и Любимов. Однако Плеве долго колебался. Наконец найден был компромисс: к слову «деятелей» был прибавлен эпитет «достойнейших», что как бы несколько смягчало значение всей фразы. Проект тотчас был передан для переписки на соответствующей бумаге. Плеве пошел переодеться в вицмундир и около 12 часов вышел на лестницу, чтобы ехать к государю. Мы трое вышли его провожать. Как сейчас, вижу фигуру Плеве, спускающегося по лестнице к выходной двери в шубе с портфелем в руках. На нижней ступени он остановился, обернулся к нам трем, вышедшим его провожать, и сказал: «Так как же — оставить «доверием общественным облеченных»?» Я, разумеется, поспешил еще раз горячо высказаться за эту фразу, и Плеве решительно повернулся и вышел. Мы трое остались ждать его возвращения. Не прошло и часа времени, как Плеве вернулся с манифестом, уже подписанным государем, и тотчас передал его Любимову для напечатания в «Правительственном вестнике».

Манифест этот, разумеется, подвергся обсуждению прессы, причем, по обычаю того времени, за отсутствием возможности подвергнуть его критике, каждый орган печати стремился истолковать его в желательном для себя смысле, тем самым осуждая всякое иное разрешение захваченных манифестом вопросов, кроме указанного данным органом печати.

Впрочем, надо признать, что к тому времени общественные круги, интересующиеся вопросами государственного строительства, уже перестали придавать серьезное значение заключавшимся в государственных актах предуказаниям, так как убедились, что предуказанное сегодня может не только не осуществиться, но даже, наоборот, обратиться на практике в нечто противоположное. Эта потеря веры в серьезность и незыблемость царской воли лишала опубликовываемые царские предуказания их морального значения, и притом не только в обывательской среде, но и у самих исполнителей этой воли. Для всех сколько-нибудь сознательных элементов было ясно, что царские решения приводились в исполнение, лишь поскольку оставались у власти лица, инспирировавшие эти решения. Ввиду этого в бюрократических кругах интересовались не столько прямым содержанием манифестов, сколько могущими в них быть указаниями или, вернее, симптомами на степень фавора в данную минуту и, следовательно, прочности у власти того или иного министра. С этой точки зрения обсуждался в петербургском чиновничьем мире и Манифест 26 февраля 1903 г., причем видели в нем прямое указание на падение влияния Витте и на всесильность в данную минуту Плеве. К этому выводу приходили преимущественно на основании той фразы манифеста, в которой говорилось о направлении деятельности государственных кредитных установлений на помощь поместному дворянству и крестьянству, т. е. сельскому хозяйству. Так же истолковывал его и сам Витте, возмущенный тем, что манифест, составленный даже без его ведома, указывал на направление, которому должны следовать подведомственные ему как министру финансов учреждения, и, разумеется, решил вовсе с этим манифестом не считаться.

Да, на практике от Манифеста 26 февраля осталась всего лишь одна фраза — та самая, на которую лишь с трудом согласился Плеве, — «достойнейшие деятели, доверием общественным облеченные», так как эта фраза впоследствии стереотипно воспроизводилась в ряде других правительственных актов и волеизъявлений, исходящих от самого монарха.

Тем временем борьба между Витте и Плеве обнаруживалась все ярче и становилась все решительнее. Впрочем, не подлежит сомнению, что Плеве удалось довольно скоро вызвать у государя предубеждение к Витте. Последнему содействовало очень многое. Тут влияла, несомненно, и склонность государя увлекаться новыми лицами и даже новыми мыслями. Играл большую роль и тот гнет, который испытывал государь со стороны Витте, хотя с внешней, формальной стороны Витте облекал все свои доклады в крайне мягкие и даже подобострастные формы. Было, вероятно, и не вполне осознанное самим государем желание сменить всех министров начала своего царствования, когда, с одной стороны, поневоле вследствие еще недостаточного знакомства со сложными вопросами государственного управления, а с другой, вследствие природной мягкости характера и никогда им не побежденной застенчивости государь ограничивал свою роль Утверждением предположений своих докладчиков. До какой же степени государь в начале своего царствования стеснялся в изъявлении своей воли даже в мелких вопросах, характерный образчик представляет случай, рассказанный И.Л.Горемыкиным. Произошел он в 1896 г., т. е. уже после двух лет царствования, а состоял в том, что однажды, по окончании Горемыкиным, бывшим в то время министром внутренних дел, очередного доклада, государь, выказывая несколько больше, нежели обыкновенно, стеснения, выдвинул один из ящиков своего письменного стола и, достав оттуда какую-то бумагу, сказал:

«Меня просят за такого-то о назначении его вице-губернатором. Пожалуйста, Иван Логгинович, устройте его на эту должность». Лицо, о котором просил государь, по словам Горемыкина, не имело ни малейших прав на такое назначение, что он, Горемыкин, и объяснил государю, добавив, что подобные, неоправдываемые назначения могут вызвать справедливое неудовольствие со стороны обойденных, и притом представить весьма нежелательный прецедент и опору для других лиц, которые не преминут им воспользоваться для предъявления подобных же необоснованных претензий. Государь на это не только ничего не возразил, а поспешил как-то смущенно сунуть вынутую им бумагу в ящик, из которого она была извлечена.

Однако с