Боги и люди - Эдвард Радзинский

И потому вчера, когда император осведомился о моем впечатлении, я ответил вопросом:

– Ваше величество, уже не говоря о том, как будут недовольны в Париже, надо ли в нашей спокойной благословенной стране насаждать развращающий французский дух? Не лучше ли нам почитать всех этих великих просветителей на расстоянии?

Вот почему, несмотря на успех, опера быстро исчезла со сцены…

Разговор за обедом.

МОЦАРТ. Он – демон!

Я. Кто?

МОЦАРТ. Демон всей моей жизни.

Я. Боже мой, о ком вы это?!

МОЦАРТ. О Сальери!

И это он повторяет теперь разным людям. Истинный сын своего отца. И хотя ни разу впрямую они не столкнулись, о вражде Моцарта и Сальери знает вся Вена. Хотя на этот раз Моцарт прав. Болтун Сальери быстро подхватил и развил мой слух о недоброжелательстве императора. Он разнес его по дворцам, и Моцарта перестали приглашать.

Уже уходя, Моцарт сказал мне: «Боже мой! У меня совсем нет концертов. Осталось всего два ученика. А мне, как никогда, нужны деньги. Я прошу вас, барон, если услышите, что кому-то нужен хороший учитель..».

Как я люблю его таким!.. Началось, началось его истинное одиночество… путь в бессмертие…

На днях исполнялись написанные Моцартом струнные квартеты. На исполнении одного из них я печально вздохнул, и сидевший рядом со мной влиятельный критик, естественно, это заметил. Сегодня утром Моцарт был у меня. Наш разговор был очень занятен.

МОЦАРТ. Боже мой, что они обо мне пишут! Что они пишут: «Жаль, что Моцарт столь жаждет стать новатором… На цыпочках долго не устоишь..».

Я. Вы обращаете внимание на эти писания недоумков?

МОЦАРТ. А вот что пишет обо мне дрянной итальяшка Сарти: «Эти варвары, немцы, лишенные всякого слуха, смеют предполагать, что они пишут музыку!» За этим говнюком, конечно, – Сальери.

(Замечу: издатели уже отказываются от его сочинений, и он все больше становится образцом не самого хорошего тона.)

МОЦАРТ. Вчера, барон, я объявил свою Академию. Я разослал подписные листы. Они вернулись пустыми. Точнее, на них было только одно имя.

Я. Одно? Но, согласитесь, оно стоит многих.

МОЦАРТ. Да, да. Ваше имя, дражайший барон. Боже мой, что бы я делал без вас.

Но его заботили деньги. И на лице его была мука. Я дал ему, но немного. И прибавил: «Я закончил вчера свою Одиннадцатую симфонию..».

Но он молча взял деньги и торопливо откланялся.

Таков характер этого человека!

На Рождество 1786 года Моцарт уехал в Прагу, где, говорят, с великим успехом идет его «Фигаро», а через три дня император направил в Прагу и меня, Его Величество беспокоят слухи о тамошних тайных обществах…

Но вся Прага оказалась отнюдь не во власти мятежников, но во власти Фигаро!

Чтобы поболее узнать о Моцарте, я отправился сегодня к его либреттисту да Понте… Нашел его в дешевой гостинице. Он сочинял. На столе – бутылка, на коленях – шлюха, которая при моем появлении бросилась прочь из комнаты. Он тотчас начал хвастаться:

– Как видите в Праге: «Фигаро – здесь, Фигаро – там». «Фигаро» всюду!.. Наш гений успешно волочится за всеми красотками-певичками».

На этой фразе за окном раздался знакомый смех! И в окне напротив я увидел Моцарта.

Обе дешевые гостиницы расположены на узкой улочке так, что можно беседовать стоя в окнах.

– Я счастлив видеть вас барон … как он сказал – «волочится за красотками»? Лучше сказать плетется. На иное нет сил … я смертельно устаю из-за новой работы, о которой вам сейчас расскажет этот распутник.

– Я всего лишь изучаю тему оперы, барон! Будущая опера, либретто которой я пишу, называется «Дон Жуан»…

В это время за фигуркой Моцарта возникло огромное смуглое носатое чудовище. На старике был шитый золотом жилет, давно исчезнувший в Европе и напудренная коса… Он церемонно раскланялся, как обучали полстолетия назад … И я узнал его. Это был приживал по имени Казанова, живущий в имении моего друга графа Вальдштейна… Говорят, в молодости он отличился несравненными удачами в охоте на женщин. И теперь старый ловелас приглашен директором оперы поделится опытом с сочинителями Дон Жуана.

И тут троица распутников, стоя в окнах, стала хором исполнять арию из будущей оперы о распутнике четвертом! О, Боже!..

В Праге – огромный успех «Дон Жуана». А у нас в Вене не торопятся. Все это время в опере исполняли «Тарара» Сальери. (Отмечу – с неизменным успехом.) И вот вчера – долгожданная премьера Моцарта.

Я пошел в театр, чтобы стать свидетелем: «Дон Жуан» провалился. Наши тупоголовые венцы ждали повторения «Фигаро». Они пришли поразвлечься веселыми похождениями наказанного небом ловеласа. Но «Дон Жуан» не слишком веселит. Это лихорадочное напряжение. Устрашающее неистовство музыки. И это явление Командора… Железный ритм… Дыхание предвечного… Я был не прав… Рождается новый Моцарт… Я счастлив.

Моцарт встретил провал, к моему изумлению, насмешливо. Он сказал только одну фразу: «Ну что ж, дадим им время разжевать».

Наконец-то мы увиделись с Моцартом. После пражских успехов император назначил его камер-музыкантом с обязанностью сочинять музыку для придворных маскарадов.

Наша беседа:

МОЦАРТ. Восемьсот флоринов за музыку для маскарадов. Слишком мало за то, что я мог бы сделать, и слишком много за то, что я буду делать.

Я. И все-таки – это радость. Я поздравляю вас с долгожданным зачислением на придворную службу.

МОЦАРТ. Нужно было умереть бедняге Глюку, чтобы мечта покойного отца наконец-то осуществилась.

(Добавлю: «наилучший из отцов» скончался в прошлом году, и теперь он – один на один со своей судьбой.)

МОЦАРТ. Если бы вы знали, в каком я сейчас положении. Такого и врагу не пожелаешь.

Да, несмотря на жалованье, он весь в долгах… Но я не дал ему денег. Все-таки у него – жалованье. Замечу: он ко многим теперь обращается с одними и теми же словами. На днях его почитатель купец Пухберг показал мне его послание: «Боже, в каком я положении! Такого и врагу не пожелаешь. Если вы, наилучший из друзей, не поможете мне, я погибну вместе с бедной больной женой и ребенком». И т. д. Как все художественные натуры, он несколько преувеличивает – и нищету свою, и ее болезни. Кстати, сей «наилучший из друзей» дал ему деньги. На эти деньги Констанца отправилась сейчас на курорт. Кажется, она там поправилась слишком быстро. И, видно, веберовский темперамент сыграл с ней злую шутку.

Он пожаловался мне, что какой-то его знакомый, который вообще-то относится к женщинам с большим уважением, написал из Бадена о Констанце отвратительные дерзости. Но, видимо, и она тоже кое-что узнала. Во всяком случае, в письме, которое он при мне сочинял, он ей писал в начале: «Я не хочу, чтобы ты поступала так подло!.».