Ведьмы. Салем, 1692 - Стейси Шифф

По странной логике времени, если на вас указывали, значит, на то была причина. Дабы обнаружить зерно вины, не требовалось длительного самокопания. Неспокойная совесть в любом случае нашептывала: ты в руках Сатаны. Бороться с собственными убеждениями означало бороться с дьяволом. Несложно было заставить одиннадцатилетнюю девочку признаться в общении с нечистой силой, когда она уже и так «знала, что все ее существо насквозь греховно» – потому что могла сама прийти к такому выводу, даже без имевшегося у Мэри Лэйси – младшей преимущества (как мы помним, ей про дьявола регулярно напоминала мать). Ребекка Нёрс голову сломала, пытаясь понять, за какой грех ей приходится расплачиваться. Как показали события в Швеции, женщины, дети и молодые мужчины обычно признавались наиболее охотно. Добиваться признания легче было от женщин, менее уверенных в своей значимости и более убежденных в значимости магистратов. Это одна из причин, почему 19 августа шла подготовка к повешению четырех мужчин среднего возраста. Один из них совсем недавно шутил, что из него волшебник – как из коня учебник.

Кое-что еще угнетало тех, кто представал перед салемскими властями. Мэри Тутейкер считала себя недостойной своего крещения. Оно накладывало обязанность духовно расти, которая неизбежно не исполнялась. Многие отчаянно желали быть более восприимчивыми к Писанию, но этому желанию упорно противился дьявол. Их ужасала духовная онемелость, что-то вроде того, что одна подозреваемая, когда ее призрак улетел колдовать, описала как «состояние холодной, унылой меланхолии» [13]. «Сдается мне, – жаловался Коттон Мэзер, – что в религии я всего лишь попугай!» [14] Сидя перед костром на снегу, израненная, с умирающим шестилетним ребенком на коленях, Мэри Роулендсон раздумывала о том, что не проводила субботние дни с наибольшей пользой. Мэри Тутейкер не знала, чей, если не дьявольский, голос сомнения, недовольства и искушения звучит у нее в голове. Если вы пытаетесь молиться и ничего не получается – кто еще может вам мешать? Лучшего ответа у нее в любом случае не было. Немало раскаявшихся сетовали, что делали меньше, чем хотели, в своем служении Богу. Плотник из Андовера, возможно, имел в виду то же духовное отупение, когда рассказывал, что дьявол мешает ему во время семейной молитвы.

Женщины вовсю раскаивались в собственной подлости, включая грехи прошлого: попытка самоубийства, кража, запой, аборт, внебрачная связь. Мать Маргарет Джейкобс в тюрьме причитала об утонувшей семь лет назад в колодце дочке, твердя, что убила ее. Обнажающие душу признания с заламыванием рук не только возвращали доброе имя, но и обещали помощь заключенным родственникам. Дамы из семейства Лэйси, вероятно, считали, что оказывают друг другу услугу, бросаясь на меч своих историй. И если вы собирались покаяться, имело смысл использовать при этом религиозную терминологию – пусть и извращенную. Это возвращало вас на путь к благодати. Отречение от дьявола давало облегчение, даже если ваше признание не имело ничего общего с выдвинутыми против вас обвинениями.

Как знают читатели детективных романов, отрицания стремятся к витиеватости и изобретательности. Признания же на удивление просты. Что может порадовать прокурора больше, чем избавление от затяжного процесса? С точки зрения судьи по колдовским делам 1692 года, признания снимали давление с хрупкого «призрачного свидетельства». Они с радостью принимались и очень обнадеживали, особенно когда из них – почти каждый раз – шрапнелью вылетало обвинение-другое, подтверждая искренность признаний. Не все были такими же осторожными, как Титуба, назвавшая сообщницами только тех женщин, кого уже арестовали. После мучительной пытки вверх тормашками Ричард Кэрриер назвал одиннадцать имен. Только в одном он остался непреклонным: он не оговорил свою мать.

Марта Кэрриер и Энн Фостер, соседки через речку и коллеги по перелетам, пошли на допросах каждая своим путем. Фостер прогнулась. Кэрриер не уступила ни в чем. Обе в свое время поселились на южной окраине Андовера, скорее уже в Миддлсексе, а не в Эссексе, в более новом и менее престижном районе. Они жили в самом дальнем от молельни уголке, но все же это был Андовер. После признаний 11 августа колдовство заползло в душу общины. Оба младших ребенка Кэрриер указали на двадцатидвухлетнюю Элизабет Джонсон – младшую, которая рассказала уже знакомую версию ведьмовского шабаша: их было около восьмидесяти, и все страстно желали сокрушить царство Христово. Джонсон была внучкой андоверского пастора, долго занимавшего этот пост Фрэнсиса Дейна. В тот день беременная сорокалетняя дочь Дейна предстала перед Хэторном и Корвином. И хотя одного прикосновения ее руки хватило, чтобы горничная Проктеров излечилась от своих припадков, Абигейл Фолкнер – старшая не признавалась. Собственная племянница посоветовала ей это сделать «ради чести родного города» [15]. Фолкнер стояла на своем, утверждая, по словам судебного писаря, что «Господь не стал бы требовать от нее признаваться в том, чего она не делала». Она держалась даже после того, как невидимые силы утянули прелестную Мэри Уоррен прямо под судейский стол. И снова рука Фолкнер излечила служанку. Однако, возразила Фолкнер, она же спокойно смотрела на этих девочек, не причиняя им ни малейшего вреда, когда они ранее приезжали в Андовер! Это, сообщили судьи, было до того, как она начала заниматься магией.

Через пятнадцать дней она признала, что рассердилась, когда арестовали ее племянницу. Она «со злостью посмотрела» на потерпевших и надеялась, что они будут страдать, потому что из-за них рушилась ее семья. Тут колдовство снова замыкается в порочный круг: таким же образом одна женщина из Рединга призналась, что желала зла своим обвинителям. Нисколько не помогало и то, что Абигейл Фолкнер – старшая, хотя и выражала девочкам сочувствие, не проронила ни слезинки. Как не облегчало положение дел и то, что она была двоюродной сестрой Марты Кэрриер и Мэри Тутейкер, да еще свояченицей Элизабет Хау, повешенной 19 июля. Вскоре арестовали двух дочек Фолкнер (семи и двенадцати лет). Обе признались. К середине сентября две дочери преподобного Дейна, невестка, четверо внуков и несколько племянников и племянниц находились под стражей. Дейн обнаружил, что так или иначе связан не менее чем с двадцатью ведьмами [16].

Войдя после женитьбы в одно из известнейших андоверских семейств, Фрэнсис Дейн начал служить пастором, когда Сэмюэл Пэррис еще даже не родился. Одновременно он также взял на себя работу сельского учителя – большинство взрослых грамотных мужчин в Андовере умели писать благодаря ему [17]. В Андовере почти не случалось запутанных земельных споров, и войны священников не тревожили местных жителей. И все же у них имелась причина быть недовольными своим властным старшим пастором, который болел артритом и отказывался уходить на пенсию. Из-за хромоты он мог исполнять лишь часть