Заколдованная - Элизабет Лоуэлл

Золотистое пламя свечей дрогнуло и метнулось, когда Эмбер вошла в комнату и тихо притворила за собой дверь. Дункан не шелохнулся. Да и не должен был. Ведь Дункан, хотя и не обучался Знанию, обладал присущей любому Наделенному Знанием воину способностью чувствовать приближение опасности.

Как и ее отсутствие.

Плащ Эмбер с тихим шуршанием соскользнул на пол. За ним последовала ночная рубашка, которая опустилась поверх плаща подобно облаку. Ее золотые волосы мерцали и переливались в отблесках огня. Золотистый янтарь светился в ложбинке между грудями. Тихо, словно пламя свечи, она опустилась на постель рядом с Дунканом.

Пряный запах, исходивший от кожи Дункана, говорил Эмбер, что перед тем, как лечь одному в постель, он искал хоть какого-то успокоения в теплой ванне. Тот же самый запах хранила и ее кожа, ибо и сама она прибегла к этому успокоительному средству, погрузившись в теплые, мягкие объятия воды.

Но сейчас она искала других объятий, более жарких, хотела ощущать Дункана у себя внутри.

Эмбер проворно откинула покрывало. Обнаженная спина Дункана отсвечивала в полумраке. Он лежал на боку, лицом в противоположную от нее сторону. Открытая взгляду мощь его плеч одновременно и притягивала и предостерегала.

Темный воин, умевший, как никто другой, заставить молот петь.

С нежностью бабочки, пьющей нектар, пальцы Эмбер прошлись по всей длине спины Дункана, от затылка до конца позвоночника. Она ощутила боль от прикосновения, хотя и жаждала прикоснуться к нему. Даже когда он спал, яростная схватка у него в душе продолжалась — одна правда боролась с другой.

И ты говоришь, что не предавала меня. Таким тонким уловкам, должно быть, учат всех Наделенных Знанием, учат так играть словами, пока не останется ничего, кроме бесчестья.

Мое тело знает тебя. Оно откликается на тебя, как ни на кого другого.

Тогда мы пропали, колдунья. Твоя душа продана дьяволу давным-давно.

Ты — как огонь в моей крови, в моей плоти, в моей душе.

Но когда все истины были взвешены и измерены, оставалась еще одна, для которой не было никакой меры — слова Глендруидского Волка, грохочущие подобно грому в каждой частичке тишины.

Вопреки всем сомнениям и искушениям, ты — человек слова. И это слово было дано мне.

Нарушить данное слово было для Дункана все равно что погубить себя. Сдержать слово означало погубить Эмбер. И то и другое было невыносимо.

Одно из двух было неизбежно.

Если бы я любил ее, то не смог бы сделать того, что должно быть сделано.

Боль, которая была и болью Дункана, и ее собственной в одно и то же время, пронзила Эмбер, раня ее, полосуя ей душу.

— Как я и боялась, — прошептала она, — это погубит тебя.

Если бы не равное ее собственному желание Дункана прикоснуться к ней, лечь с ней, погрузиться в нее и раствориться в ней, пока совсем не останется сил бороться с самим собой, хотя бы на какое-то время… если бы не это, то прикоснуться к Дункану было бы для Эмбер столь же мучительно, как положить руку в огонь.

Теперь же прикосновение к Дункану было для нее горькой и сладкой мукой, ранящей до крови.

И не прикасаться к нему тоже было пыткой, ранящей до крови.

Капля по капле, кровь сочилась в темноту.

И, как я боялась, это губит меня.

Однако Эмбер не убрала руку. Кожа у Дункана была гладкая, упругая, теплая. Слои мышц по обеим сторонам позвоночника притягивали ее. Она гладила упругую плоть нежными движениями руки, упиваясь чистой его силой, , не обращая внимания на боль.

— Ты ведь такой сильный, темный воин, — прошептала Эмбер. — Почему же тебе не достает силы принять то, чего нельзя изменить?

Ты — как огонь в моей крови, в моей плоти, в моей душе.

Мышцы зашевелились и зазмеились, когда Дункан перекатился на спину. Голова его повернулась к Эмбер. Она затаила дыхание, но он не проснулся.

— Если бы ты сумел это принять, — шепотом продолжала она, — ты смог бы любить меня вопреки всем истинам, познанным слишком рано и сказанным слишком поздно.

Дыхание Дункана оставалось глубоким и ровным. Его янтарный талисман шевелился и вспыхивал с каждым дыханием.

Со вздохом Эмбер поддалась искушению провести ладонью по волосам, которые так заманчиво курчавились на груди у Дункана. Этот густой покров щекотал, возбуждал, ласкал, вызывал приятное покалывание в руке, делал ладонь необычайно чувствительной.

Эмбер наклонилась, поцеловала Дункана в плечо и легла щекой на мускулистую подушечку плоти у него над сердцем. Звук его жизни, бьющейся так близко у нее под щекой, пронизал все ее тело.

— Если бы я могла прикоснуться к тебе. Только один раз. Где-то в глубине сознания Дункан знал, что Эмбер здесь, рядом. Она могла судить об этом по тому, как все в нем стало меняться. Утихали яростные споры под нахлынувшей волной чувственного прилива, поднимающегося в нем от ее прикосновения.

Хотя Дункан не позволял ничего, кроме самого элементарного телесного соединения между собой и Эмбер с тех пор, как узнал свое настоящее имя, но раньше ему доставляли наслаждение ее прикосновения и ласки. Тогда он сдерживал свое возбуждение именно для того, чтобы насладиться любовной игрой со своей возлюбленной.

Во сне Дункан вновь испытывал это удовольствие, впитывая наслаждение Эмбер от прикосновения к нему с такой же жадностью, как иссушенная зноем земля впитывает каждую каплю тихого дождя.

— Тебе тоже этого не хватало, — прошептала Эмбер. — Ты тоже жаждал испытать не только жгучий огонь, но и нежность.

Дрожь облегчения прошла по телу Эмбер. Она уже боялась, что тьма, разраставшаяся у Дункана внутри, поглотила все, что было в нем нежного. Она наклонилась, чтобы еще раз коснуться его губами.

В следующее мгновение его рука схватила ее за волосы с такой силой, что ей стало больно. Дункан проснулся.

И пришел в бешенство.

— Я не хочу тебя, — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Не хочу даже прикасаться к тебе.

Хотя токи желания, кружившие между их телами, опровергали сказанное им, его отказ все же больно уязвил ее.

— Это обещание? — вкрадчиво спросила Эмбер.

— Какое еще обещание?

— Что ты нынче ночью не прикоснешься ко мне.

— Верно, колдунья. Я до тебя не дотронусь! Эмбер улыбнулась торжествующей улыбкой, столь же первозданной, как и тот огонь, что горел в глазах Дункана. Если бы он не был так разгневан, то поостерегся бы. Проявившаяся в Эмбер женская безжалостность была почти осязаемой.

— Тогда убери свою руку, — раздельно произнесла она, — или окажешься клятвопреступником прежде, чем сделаешь еще один вдох.

Дункан отдернул руку так, как будто держал свечу за горящий конец.