Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

– Но ты и не кухарка, правда, Эвриклея?

– Позор вам всем! Позорище!

В доме Полибия, отца Эвримаха:

– Теперь, когда Андремон погиб, появляется возможность – хорошая возможность – продвинуть Эвримаха…

В доме Эвпейта, отца Антиноя:

– Эвримах теперь будет пытаться искать пути, но мы опередим его, Антиной еще станет царем…

На хуторе Лаэрта, который когда-то ходил на «Арго», а теперь будет навеки памятен лишь как отец Одиссея, величайшего из пропавших царей Итаки:

– Вы что, не умеете копать выгребную яму? Мне что, все самому делать? Боги!

В совете мудрых мужей Итаки:

– Но это бред!

– Но это полезно. Теперь никто долго не осмелится напасть на наши берега.

– Но это бред! Людей Андремона не просто… поразила какая-то сила с Олимпа! Они были убиты рукой человека! Как ты можешь быть так спокоен? Почему тебя не пугает мысль о том, что по Итаке разгуливают какие-то невидимые вооруженные люди?

– Может, их убил Одиссей? Может, он вернулся и неузнанным ходит меж нами?

– Телемах, не сейчас!

И вот луна встает, и луна садится, и, хотя все в общем как всегда, кое-что совсем иначе.

В храме Артемиды Анаит брызгает вином на алтарь, и, учитывая все обстоятельства, она очень довольна собой. Посещаемость ее святилища выросла, а приносимые дары стали лучше и роскошнее, чем когда бы то ни было получала Охотница на этих островах.

– Я слышала, что сама Артемида убила налетчиков, – шепчет одна прихожанка с медным браслетом на руке. – Я слышала, что она распростерла над западными островами свое страшное покровительство!

Анаит задумывается. С одной стороны, говорить, что все сделала только богиня, – это как-то неуважительно по отношению к полуночным теням, которые все еще мечутся при свете костров в лесу над ее храмом, к женщинам с острыми трезубцами и ножами для свежевания на поясах. С другой стороны, а что еще остается ей говорить? К тому же Артемида – великая и мощная защитница, так что, учитывая все обстоятельства…

– Охотница любит тех, кто любит ее, – восклицает она бодро, взяв протянутый ей браслет и положив его в и без того уже полную корзинку у ног. – Да пребудет с тобой благословение госпожи!

В лесу над храмом Приена говорит:

– Это была всего лишь одна битва. Теперь нам надо разработать более всеобъемлющую стратегию защиты. Мы должны устроить очаги сопротивления на Гирии, на Закинфе, на Кефалонии, найти женщин, которые смогут держать оборону, пока до других островов не дойдет весть, что нужны подкрепления. Нам необходимо подумать о тыловом обеспечении и…

Теодора, последняя живая дочь Фенеры, говорит:

– Так ты остаешься?

Приена замирает.

– Что?

– Учитывая, что ты ненавидишь греков…

– Так и есть. Я от всей души ненавижу греков.

– Но ты остаешься на Итаке?

Приена на миг задумывается, сражаясь с вопросами о самой себе, которые не осмеливалась задавать, с мыслями и чувствами, которые не разрешала себе думать и чувствовать. Она смотрит на своих женщин, терпеливо ждущих ее под сенью деревьев. Семела опирается на топор дровосека; Теодора стоит рядом, сложив руки, на поясе – лук. Их теперь почти девяносто человек, и они молча ждут ее приказа. У нее возникает ужасное ощущение: эти женщины ждут, что она выразит некие идеи, с которыми ей очень неуютно. Что есть какое-то слово: «дом», может быть, а то и «семья», – и они ждут, что она, их предводительница, их воевода, эти слова скажет.

Потом ей приходит в голову мысль, от которой делается веселее, и можно покамест отбросить все эти мелкие, несущественные вопросы о том, кто она такая, где ее дом и в чем смысл ее жизни.

– Очевидно, что самая большая угроза западным островам – Менелай! – восклицает она. – Нужно продумать, как наилучшим образом убить его!

Кто-то тихонько стучится в дверь в тишине ночи.

Пенелопа зовет сына:

– Телемах! Телемах, ты там?

Он там, но не отвечает.

– Телемах, поговори со мной.

Поговори со мной.

Просто…

Поговори со мной. Я твоя мать! Я… пожалуйста, Телемах. Я знаю, что мы так и не поговорили, что произошло столько всего: Андремон, разбойники, твой… Но, пожалуйста, поговори со мной. Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать, Телемах. Телемах!

Она стучит кулаком в дверь, но он привалил к ней сундук, и дверь не открывается. Теперь он сидит на сундуке и точит свой меч. Пенелопа стучится, но он почти не слышит ее голоса – или вообще не слышит. На Итаке что-то происходит – и он не понимает что. Его враг убит, и убил его не он. Налетчики, которые угрожали его берегам, мертвы, и умертвил их не он. Он не знает, как они погибли, но знает одно: ни один царевич не стал царем-героем, слушая свою мать.

Позже у прохладного ручья за дворцом Леанира моет ноги, моет руки, моет лицо, моет всю себя, все, чего может коснуться благословение воды, и вдруг за ее спиной возникает и садится на берег Пенелопа, и она застывает.

Наконец Пенелопа говорит:

– Спасибо. То, что ты сделала… То, какую роль ты сыграла… Я знаю, что просила от тебя очень многого, и ты отдала… многое. Ты всегда отдавала многое. Теперь ты можешь выбирать любую должность в этом доме, если хочешь остаться.

Леанира смотрит в разбитое отражение своего лица в бегущей воде и, помолчав, произносит:

– А если я хочу быть свободной?

– И куда ты пойдешь?

Она закрывает глаза, у нее нет ответа.

– Я ненавижу.

Ей кажется, что надо уточнить, что именно она ненавидит, но это будет слишком долго, и короче будет перечислить то немногое, чего она не презирает. Так что она пытается подойти иначе:

– Андремон не собирался освобождать меня.

– Нет. Но он дал тебе надежду. Это… немаловажно.

– Надежда нужна лишь глупцам и детям.

– И все же ты еще жива, Леанира. Мы живы.

Леанира пожимает плечами, плещет холодную воду себе на спину, к ней прилипает мокрая ткань хитона. Пенелопа еще немного сидит рядом с нею, а день поворачивает в ночь.

В микенских залах Орест старается не сбить с головы диадему. Она великовата, сползает на одну сторону, но ему необходимо продержаться до конца этой дурацкой церемонии, чтобы никто не устроил суматохи. Его дядя Менелай прибыл из самой Спарты, с Еленой и их детьми. Его присутствие наполняет зал как пламя. Последний живой герой Трои, брат убитого Агамемнона, он не выше остальных, и плечи у него не шире бычьих, и все же ему надо лишь кивнуть раз, двинуть подбородком, или чуть повернуть голову, или втянуть губы, будто он недоволен чем-то, что вежливость не позволяет ему назвать вслух, – и все мужчины и женщины, воины и рабы в зале сжимаются от страха.

Он говорит, ему хорошо в его царстве в Спарте. Мы с женушкой наконец-то вместе, говорит он и хлопает Елену по бедру. Сидеть дома, наблюдать, как растут дети, – что может быть лучше, а? А вы, молодежь, давайте действуйте. Давайте, новое поколение, теперь ваше времечко. Конечно,