Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

факел. Охранники выпрямляются; три лазутчика пригибаются ниже и видят, как, держа в руке факел, с груботканым куском ткани на спине, из темноты появляется Автоноя. Она кивает стражникам, потом уверенными шагами поднимается по другой тропинке, ведущей вверх от ручья. Мешок у нее на спине бугрится, тянет вниз своим весом, иногда побрякивает металлом более звонким, чем олово.

Три наблюдателя увидели достаточно. Все вместе они уходят в ночь.

Андремон в эту ночь не занимается любовью с Леанирой. Они ложатся вместе в постель в комнате Минты – он освободил ее для их свидания, – Андремон стаскивает с ее груди хитон и вкладывает ей в губы большой палец, но обнаруживает, что слишком занят другим. Он ворочается, его обуревают мысли, и, как ни старается, она не может отвлечь или успокоить его. Он говорит:

– Когда я стану царем, все узнают, что это настоящий остров. Настоящий остров, который заслуживает уважения. Когда я стану царем…

Леанира говорит, обхватив рукой дырявый камешек у него на шее:

– Спи, любимый, спи, тебе надо поспать.

Он отмахивается.

– Когда я стану царем, царицу накажут за то, как она обошлась с тобой. Она будет сидеть у себя в комнате и есть тогда, когда ей скажут, и говорить тогда, когда ей позволят, и носить то, что я ей велю, и обреет голову.

Леанира отодвигается от него, подтягивает колени к подбородку, складывает руки на груди, а Андремон смотрит в золотую грезу ночи.

А луна чертит свой круг.

Она становится толстой, серебряная луна, и вот три корабля скользят по водам Посейдона к Итаке.

Я вижу Артемиду: она вышагивает по краю воды, с луком в руке, одетая лишь в пояс и колчан.

– Ты всегда ходишь голая? – возмущаюсь я.

Она останавливается, в замешательстве смотрит на меня, потом на себя: похоже, не понимает вопроса.

– У меня же колчан, – отвечает она, медленно выговаривая слова: а то вдруг я такая старая и глупая, что не пойму. Я закатываю глаза, но поворачиваюсь и смотрю туда же, куда и она, – на море.

– Плывут, – говорит она и почти хихикает. – Мужчины на кораблях, воины, плывут сюда!

Она проводит пальцами по изгибу лука, вскидывает его, прицеливается, отправляет невидимую стрелу, радостно скачет на месте, а потом вновь начинает вышагивать.

– Почему они так долго? – ноет она. – Мне скучно!

Артемида однажды убила лучшего друга стрелой, посланной за горизонт. Ее обманом заставил это сделать брат: ему не понравилась даже платоническая дружба сестры с мужчиной. С тех пор она чуть – совсем чуть – осторожнее относительно того, куда отправляет свои стрелы.

– Ты могла бы поохотиться, например. Чтобы развлечься, – предлагаю я.

Она качает головой.

– Хорошая охотница умеет терпеливо ждать свою жертву.

– Ты только что сказала, что тебе скучно.

– Обычно моя добыча ходит по земле! Царственно выходит из тени, раздув ноздри, чувствуя в воздухе присутствие богини! Возбуждение от погони, поединок разумов, хитрость, сила тела и ума – вот что такое настоящее ожидание! А не вот это… стоять и ждать лодку.

Она снова подпрыгивает, а потом возмущенно говорит:

– Смертные просто ужасны! Как с ними вообще удается что-то сделать?!

И наконец, под толстой луной, исчерканной бегущими облаками, я нахожу Афину на том холме, где иногда сидит Кенамон, она смотрит на остров так, как будто бы она сам Зевс. Я опускаюсь на землю рядом с ней, легкая, как звездный свет, и на миг чувствую себя рядом с ней почти довольной. Она позволяет мне постоять рядом, потом говорит:

– Я, конечно же, буду сражаться.

Я смотрю на нее, приподняв бровь.

– Скрытно, – вздыхает она, глядя на мое выражение лица. – Я притворюсь смертной и убью не больше, чем мне положено по справедливости. Никто не заметит.

– Ну, если ты убьешь не больше, чем тебе положено по справедливости…

– Будет правильно, – говорит она, – чтобы у Одиссея было царство, куда он может вернуться. Когда я впервые поймала тебя в моем краю, была не рада твоему присутствию. Но теперь вижу, что в твоих действиях есть кое-какая польза. Что есть польза в твоем присутствии здесь, покровительница цариц.

– Падчерица, когда-нибудь ты научишься благодарить меня.

– Я очень сильно в этом сомневаюсь, старуха мать. Но с тактической точки зрения я согласна, что твоя склонность к тайнам, лукавству и хитрости в данном случае очень подходит под мои цели. Это урок, который я усвоила.

– А мы ведь могли бы быть подругами, – задумчиво говорю я.

– Подругами? Дружба не остановит битву. Дружба не объединяет царства. Дружба – лишь невесомая бабочка, она зависит от политических перемен, богатства урожая и движения небес. Смертные создают дружбу, чтобы дать себе обманчивое ощущение безопасности и чувство собственной важности. Мы боги. Мы должны быть выше таких мелочей.

Я вздыхаю, и мой вздох крутится вокруг нас, колышет высокую траву, танцует, как пыльца на ветру.

– Ну что ж, тогда нам придется оставаться родственницами.

– Какая неприятная мысль, – замечает она без горечи и сожаления.

– О да.

– Эта связь, пожалуй, еще нелепее дружбы.

– Я с тобой полностью согласна.

– И почему-то мы считаем ее священной. – Афина хмурится, держа в руке свой шлем. – Иногда я задаюсь вопросом: что же значит быть по-настоящему мудрым? Понятно, что я самая мудрая из всех богов и мой разум далеко превосходит твой. И все же мир живет вне зависимости от моих советов. Каждый бессмертный и смертный может сказать: «Да, давайте будем мудрыми» – и при этом отворачиваться, когда самый лучший образ действий у него прямо перед глазами. Это… тревожит. Как может быть такое, что мы знаем, как поступить наиболее разумно, но все же решаем так не поступать?

Она замолкает и, не дождавшись ответа, смотрит на меня.

– Ну? – спрашивает она. – Что ты скажешь?

Я пожимаю плечами.

– Это ты у нас богиня мудрости, – отвечаю. – Разрази меня гром, если я знаю.

Она вздыхает, но, может быть, на мгновение довольна хотя бы тем, что никто другой не разгадал ту тайну, которую не может постичь ее высокий гений. Потом говорит:

– Одиссей вернется домой. Это будет скоро.

– Ты уверена?

– Я придумала более тонкую стратегию и очень тщательно обработала отца. Он еще не принял решения, но окончание этого дела неизбежно.

– Окончание истории Одиссея, может быть, и неизбежно, – бормочу я, – но не Итаки.

– Меня удивляет, что ты так беспокоишься о Пенелопе, учитывая, что она предала твою любимую Клитемнестру.

– Она приняла решение, которое должна была принять царица, – отвечаю я, выпускаю изо рта горестные слова. – Она приняла единственное решение, которое могла принять царица. Из трех цариц Греции: Елена предала свой трон тем, что решила любить как женщина; Клитемнестра решила быть женщиной, матерью, любовницей и царицей, горела ярче всех и не могла долго прожить, ведь ее было так много, она была слишком прекрасной, слишком великой для этой земли; а вот Пенелопа… Пенелопа – это та, которая пожертвовала всем, чтобы быть царицей и ничем более. Это… ранит меня, я хочу, чтобы было иначе,