Друд, или Человек в черном - Дэн Симмонс

Это далеко не исчерпывающее описание, но я не решаюсь открыть всю правду о неповторимом и благотворном воздействии опиума древнего китайца. (Слишком многие люди, в отличие от меня, не обладающие врожденной устойчивостью к общеизвестным пагубным свойствам наркотика, могут возжелать попробовать его, не понимая, что в Лондоне, да и во всем мире, в настоящее время уже не найти чистейшего опиума, каким торговали в притоне Короля Лазаря.) Достаточно сказать, что наркотик стоил всех тех денег, которые запросил за него древний китаец, — запросил много часов спустя, когда смутная тень по имени Хан помогла мне подняться с моего ложа и проводила до самого подножия крутой лестницы, ведущей в склеп, где меня ждал верный Хэчери, — и он стоил всех тех тысяч фунтов, которые я потрачу на него в грядущие месяцы и годы.

Благодарение Богу за огромный гонорар, авансом выплаченный мне за «Армадейл» Джорджем Смитом из «Корнхилла». Не скажу, что вся моя непредвиденная выручка до последнего пенни ушла на опиум — помнится, я потратил фунтов триста на вино и по меньшей мере пятьсот фунтов вложил в ценные бумаги (разумеется, еще я купил подарки Кэролайн и ее дочери Хэрриет, для нас просто Кэрри, а также послал вспомоществование Марте Р***) — но львиная доля баснословной суммы в пять тысяч фун тов, полученной мной от Смита, перешла в костлявые желтые руки подземного мандарина.

Хэчери — неуклюжий верзила в котелке — неизменно ждал меня в склепе наверху, сколь бы поздно утром (или даже днем) я ни возвращался. Каждый раз он забирал у меня громадный револьвер (его я всегда клал рядом с собой на своей койке в притоне Короля Лазаря, хотя чувствовал себя там в полной безопасности) и каждый раз сопровождал меня с кладбища через трущобы обратно в мир скучных, унылых, незрячих людей, ведать не ведающих об упоительных наслаждениях, даруемых первосортным опиумом Лазаря.

Я не меньше постоянно хнычущей Кэролайн хотел заполучить в свою собственность особняк на Глостер-плейс. Наш нынешний дом по адресу Мелкомб-плейс, 9, до сей поры меня вполне устраивал, но теперь, когда Кэролайн докучала мне беспрестанным нытьем, а Кэрри стремительно взрослела, он стал казаться тесным.

Хотя главным образом он стал казаться тесным из-за незваных гостей, в нем прочно поселившихся.

Зеленокожая клыкастая женщина по-прежнему подстерегала меня на черной лестнице всякий раз, когда там царила полутьма, но больше всего меня пугал Второй Уилки.

Второй Уилки никогда не подавал голоса, он просто наблюдал и выжидал. Независимо от того, как был одет я в момент нашей встречи, он неизменно представал передо мной в галстуке, накрахмаленной сорочке и жилете, без сюртука. Я знал: если мне вдруг придется сбрить бороду (уже ставшую настолько неотъемлемой частью меня, что я замечал ее в зеркале единственно тогда, когда подравнивал ножницами), Второй Уилки останется при бороде. Если я сниму очки, он останется в очках. Он ни разу не отважился покинуть пределы моего кабинета и появлялся там только по ночам, но его ночные визиты раздражали меня все сильнее и сильнее.

Почувствовав постороннее присутствие в комнате, я поднимал глаза и видел Второго Уилки, безмолвно сидящего на стуле с плетеной спинкой в дальнем углу. Иногда стул оказывался развернутым кругом (его рук дело, безусловно), и он сидел на нем верхом, широко расставив ноги, положив локти на спинку, чуть наклонив голову вперед и пристально глядя на меня сквозь отблескивающие стекла маленьких круглых очков. Я возвращался к работе, но, снова вскинув взгляд минуту спустя, обнаруживал, что Второй Уилки успел беззвучно переместиться в резное деревянное кресло рядом со столом, предназначенное для моих гостей. Его маленькие немигающие глазки пристально, даже жадно впивались в мою рукопись.

В конце концов я испуганно вздрагивал, в очередной раз подняв голову и обнаружив, что Второй Уилки стоит или сидит совсем рядом, едва не касаясь меня рукавом. Мои испуг и ужас усугублялись, когда Второй Уилки предпринимал попытку выхватить у меня перо. Он хотел продолжить и завершить рукопись по своему усмотрению, вне всяких сомнений, а я уже рассказывал вам, сколь ожесточенными и «чернилопролитными» стали такие вот схватки за перо, чернильницу и рукопись, прежде чем я прекратил наведываться в кабинет по ночам и начал работать там только днем, когда он не появлялся.

Но летом 1866 года я стал слышать за закрытой дверью кабинета тихие звуки возни и дыхание Второго Уилки даже среди бела дня. Я на цыпочках подходил к двери и резко ее распахивал, надеясь увидеть там слугу, или Кэролайн, или Кэрри, решившую подшутить надо мной, но коридор всякий раз оказывался пустым. Однако всякий раз я слышал приглушенные частые шаги — тяжелые шаги человека примерно моей комплекции, — удаляющиеся вниз по темной задней лестнице, где также сторожила зеленокожая женщина.

Я знал, что рано или поздно Второй Уилки появится в кабинете при свете дня. Поэтому я начал брать свои заметки и письменные принадлежности в клуб «Атенеум», где устраивался в удобном кожаном кресле за столом у окна и спокойно работал.

Проблема заключалась в том, что работа не спорилась. Впервые за десять лет, прошедших со времени, когда Диккенс принял меня на должность штатного сотрудника «Домашнего чтения» (лет через пять после нашего с ним знакомства), у меня не получалось выстроить сюжет на основе уже обозначенных идей. Я сделал несколько беглых записей после нашего с Диккенсом обсуждения задуманного мной мистическо-приключенческого романа с предварительным названием «Змеиное око», но с тех пор я единственно переписал несколько статей о драгоценных камнях индийского происхождения из экземпляра «Британской энциклопедии», хранившегося в клубной библиотеке (издание 1855 года), и дальше не продвинулся ни на шаг. Я вернулся к своему прежнему замыслу написать об отставном полицейском сыщике, занимающемся частным сыском, — инспекторе Филде в образе сержанта Каффа, — но мое вполне объяснимое нежелание проводить с Филдом больше времени, чем приходилось по его требованию, не говоря уж об отвращении к самой идее назойливого детективного расследования, тоже сильно затрудняло дело.

В глубине души я просто не хотел работать. Я гораздо больше предпочитал ночные походы на Погост Святого Стращателя по четвергам и последующие долгие часы блаженного забытья, исполненного чудесных прозрений. К великому своему разочарованию, я обнаружил, что посещавшие меня божественные видения решительно невозможно описать пером — такое не под силу никому, даже самому одаренному мастеру слова, даже Шекспир и Китс, я твердо уверен, оказались бы здесь бессильны, доведись вдруг одному или другому гению восстать из небытия в каком- нибудь лондонском опиумном притоне. И уж конечно, подобная задача была не по плечу такому внутренне несвободному человеку и лишенному воображения писателю, как Чарльз Диккенс. Каждую неделю я замечал в темных глазах Короля Лазаря выражение, свидетельствовавшее, что он ясно видит и мое неуклонное восхождение к божественной природе, и мое неуклонное погружение в пучину мрачного разочарования, вызванного неспособностью поделиться с миром вновь обретенным знанием через посредство беспомощных, инертных букв, что беспорядочно расползались по белому листу бумаги, подгоняемые моим пером, точно неповоротливые трилобиты в чернильных панцирях. Сейчас я понимаю: эти неуклюжие письменные знаки являлись всего лишь стенографическим воспроизведением жалобных стонов, какие испускают одинокие обезьяны с незапамятных времен, когда Земля и ее сестра Луна были молодыми.