Четвертый крестовый поход - Джонатан Филипс

Вскоре бегство греков и варягов сняло остроту проблемы. Балдуин Фландрский позже вспоминал: «Епископские знамена первыми взвились над стенами, и первую победу Господь даровал служителям божественных таинств».[536] Разумеется, крестоносцы воодушевились и возрадовались, что Господь направил к укреплениям именно эти корабли. Но, хотя крестоносцы и увидели первые знамена на стенах, едва ли горстка воинов в башне могла сделать что-либо для прорыва в сам город.

Со своего наблюдательного пункта Мурзуфл делал все возможное, чтобы сплотить войско и направить его к оказавшейся под угрозой башне, но продвижение крестоносцев неумолимо продолжалось. Море поднесло корабли Пьера де Брасье к другой башне, и вскоре она также пала. Теперь у крестоносцев оказалось два плацдарма. Воины могли рассмотреть многочисленные вражеские войска под ними и по сторонам — на других башнях и на самих стенах.

Для того, чтобы перейти к следующему этапу действий, уроженцы Запада должны были увеличить количество людей на захваченных пятачках. Инициативу взял на себя Пьер, владетель Амьенский. Он понимал, насколько необходимо создать пролом в стене на уровне моря, а потому, заметив небольшие заложенные кирпичом боковые ворота, решил бить в них.

Пьер сошел с корабля со своим отрядом из десяти рыцарей и шестидесяти солдат и принялся за дело. Робер де Клари с особенным интересом описывает данный эпизод, поскольку героем оказался его собственный брат Алеме, весьма воинственный клирик, уже показавший себя во время стычки у башни Галата в июле 1203 года.[537] Часть людей пригнулась, чтобы ломать стену, остальные прикрывали их щитами, закрывая от сыпавшегося ливня снарядов. Когда греки поняли намерения крестоносцев, они бросились на защиту ворот и произвели мощную контратаку на отряд. Целый поток стрел и камней обрушился на щиты крестоносцев. Византийцы поднесли чаны с кипящей смолой и греческий огонь и начали поливать ими нападающих, но «чудом Божьим» крестоносцы не получили серьезных увечий. Решительность воинов была удивительной — но лишь столь отважные поступки способны изменять ход сражений. Топоры, мечи, кирки и прутья шли в ход, чтобы расшатать кирпичи, и наконец возник пролом, через который можно было попасть в город.

Что ждало их на той стороне стены? Тут кажутся вполне оправданными преувеличения средневекового хрониста. Робер пишет: «Они посмотрели в пролом и увидели множество людей, как высоких, так и низких, так что казалось, будто здесь собралось полмира, и они не осмеливались войти».[538] Кто бы ни пробрался в город первым, его ждал поистине горячий прием.

На мгновение крестоносцы замешкались. Затем Алеме вышел вперед и подготовился. Робер испугался: ведь его брат подвергал себя невероятной опасности и почти наверняка шел на смерть. Будучи лицом духовного звания, Алеме наверняка полностью полагался на божественное покровительство, и поддерживал эту веру мечом, несмотря на канонический запрет на использование духовенством оружия. Робер молил брата отказаться от его замысла — но Алеме отодвинул его и согнулся, чтобы пролезть в дыру. Судя по описаниям Робера, движение это было похоже на протискивание через узкий дымоход. Когда Алеме прополз вперед, брат схватил его за ноги и в отчаянной попытке начал тянуть назад, но тому удалось вырваться. Он пополз дальше, отталкиваясь от сухого камня. Едва Алеме оказался на той стороне, как греки бросились на него, а сверху посыпался град камней, но ни один не попал в цель. Алеме вытащил меч и бросился на врагов, а те были настолько испуганы его храбростью, что развернулись и «бежали перед ним, как стадо коров». Отвага и вера одного человека создали необходимый перевес. Алеме крикнул товарищам: «Господа, ступайте смело! Они отступают в испуге и спасаются бегством». Когда Пьер Амьенский и Робер услышали его, они быстро присоединились к воину, а за ними следовали остальные рыцари и солдаты. И вот уже семьдесят крестоносцев оказались в городе. Не слишком могучее войско — хотя и достаточное, чтобы сломить дух оказавшихся поблизости греков.

Защитники начали отступление, но Мурзуфл оказался неподалёку и, видя опасность, пришпорил коня и поскакал к крестоносцам. Пьер Амьенский собрал своих людей: «Господа, нам надлежит достойно проявить себя! Мы будем сражаться — вот скачет император. Смотрите, не дайте ему пути, думайте только о том, чтобы достойно исполнить свой долг!»[539] Увидев решительность крестоносцев, Мурзуфл замешкался, остановился и повернул обратно к шатру. Ему не хватило наличных сил, чтобы начать схватку.

Тем временем известие о том, что крестоносцы проникли в город, стало распространяться, и обороняющиеся начали терять волю к сопротивлению. Как только непосредственная опасность миновала, Пьер приказал части людей проломить изнутри ближайшие ворота, так что воины с помощью топоров и мечей начали выламывать огромные железные болты и скобы, закрывавшие вход. Двери распахнулись, и транспорты с боевыми конями подошли к берегу и высадили своих пассажиров.

Никита Хониат признавал отвагу Пьера Амьенского, описывая этого рыцаря характерным цветистым языком:

«Он был более других способен привести противника в бегство, ибо ростом почти достигал девяти фатомов [классическая аллюзия на „Одиссею"], а голова его была украшена шлемом в форме крепости. Окружавшая императора знать и остальные войска не могли взирать на шлем рыцаря столь ужасающих размеров и сочли привычное уже бегство самым действенным способом спасения».[540]

Несмотря на стиль Никиты, можно признать, что боевые качества Пьера испугали византийцев, и совершенный им прорыв действительно привел к поражению греков. Новые суда высаживали лошадей на берег, новые ворота открывались для них, и конные рыцари входили в город и быстро расходились по нему.

Всадники направлялись к лагерю Мурзуфла на холме в монастыре Пантепоптес. Люди императора были стянуты для встречи крестоносцев, но, увидев скачущих на них воинов, впали в панику и разбежались. Никита Хониат был в ярости от их трусости: «Так, слившись в единую трусливую душонку, тысячи малодушных, за которыми было преимущество возвышенного расположения, были изгнаны одним человеком [Пьером Амьенским] из укреплений, которые были призваны защищать».[541] У Мурзуфла не было другого выбора, кроме бегства. Он бросил свой шатер и казну и бежал в центр города, в замок дворца Буколеон. Пьер тем временем занял бывший императорский штаб и позаботился об оставленных там ценностях. Вокруг спасались бегством греки. Вид устремившихся в город крестоносцев и бегство императора повергло византийцев в отчаянное отступление. Робер де Клари был краток: «Так город был взят».[542] Множество греков бежало к Золотым Вратам в дальней части города, где, разломав перекрывавшую выход кладку, устремилось «навстречу заслуженной гибели», как гневно писал Никита Хониат.[543]