Вернуть Онегина - Александр Солин

В октябре коллекция была показана на Неделе российской моды и имела шумный успех. Одним из первых ее поздравил уже известный ей профессор модных наук. Лаская ее масляным блеском глаз и растягивая избалованной улыбкой тонкие резиновые губы, он сказал буквально следующее:

«Наконец-то, Аллочка! Наконец-то вы попали в тренд! Именно, именно такой и должна быть женщина – чувственной и обольстительной! Я рад, что не ошибся в вас!»

Помнится, выслушав его, она испытала нечто похожее на то, что пережила в апреле, узнав о внезапной кончине московского Дома моделей, а именно: удовлетворение и досаду.

Были хвалебные отклики и ученые мнения, но исподнего смысла коллекции не понял никто, даже женщины. Уловив в ней космическое настроение, все почему-то решили, что вектор экспансии направлен, как всегда к звездам, а не к Земле. Что поделаешь: модельер, как и писатель, создает форму, в которой каждый, в том числе и критик, отливает лишь тот смысл, который ему доступен. И чем форма сложнее, тем она менее универсальна.

Таким вот образом, обращая депрессию в жизнеутверждающую тираду, Алла Сергеевна выстояла и вернула себя в строй. Не удивительно, что Нинкино донесение о том, что Сашка сбежал из Москвы, живет у них, работает у отца и собирается жениться, бесследно затерялось в суматохе тех осенних дней.

Рана затянулась, но рубец, заметный только ей, остался, и последующие два года – две тысячи четвертый и пятый были отмечены относительным душевным благополучием.

Положение ее со всех сторон было настолько прочным и приятным, что впору было искать необременительные трудности, дабы ими, как специями взбодрить сладкий и сытый вкус ее жизни. Имея возможность купаться в роскоши и предаваться самым немыслимым и изысканным удовольствиям, ей, кажется, нечего было больше желать и не к чему стремиться. Заметим по пути, что мы далеки от пошлого, расхожего мнения, согласно которому художнику, чтобы чего-то стоить, надлежит быть нищим и голодным. По нашему мнению человеку творческому куда лучше быть богатым мизантропом. Что до нашей героини, то, кажется, посвяти она свою скромную жизнь обработке чужих ногтей, она делала бы это также талантливо и самозабвенно, как и то, чем она, богатая и счастливая, занималась на самом деле.

В эти годы талант ее распустился с необычайной хризантемно-пионовой пышностью. Как написал про нее один критик: «Ее голос на сцене отечественной высокой моды можно смело назвать оперным – в отличие от прочих сильных, но все же эстрадных голосов. В нем высокая культура и богатый, исполненный чувства тембр, молодая мощь и зрелое мастерство, неподражаемый сплав современности и классики».

Все получалось у нее, все выходило легко и вдохновенно. Успех следовал за успехом, за хорошей новостью – еще более хорошая, и включаемая ими внутренняя иллюминация приподнятого настроения долго не гасла, перебираясь вместе с ней в ее сны.

Она завела привычку бывать на показах в Париже, Милане, Лондоне и даже Нью-Йорке, куда ее обычно в кампании переводчицы и телохранителя сопровождала одна из ее «творчих». После показов задерживалась там ненадолго, коллекционируя наблюдения и ощущения, которыми ее душа откликалась на краски, запахи и звуки чужой жизни. При себе всегда имела блокнот, куда набрасывала привидевшийся ей силуэт с приметами того пространства, откуда она его извлекла или в которое собиралась встроить.

По вечерам она звонила мужу, рассказывала, как и с кем провела день и, согревая голос особой грудной теплотой, сообщала, что скучает и бесконечно жалеет, что его нет рядом. Говорила, что скоро ляжет спать, но перед тем как заснуть, будет думать о нем и о сыне. И ложилась, и думала, ворочаясь и со вздохом примеряя на себя одинокий сон в чужой роскошной кровати – до бессонницы, до лунного света, до бездонной тишины, что вместе с хищниками живут в глубине ночи.

Думала о том, что она не такая, как все (и тем она мила мне, читатель дорогой), и что никто вокруг нее не знает, каково это – быть натруженным форштевнем праздного круизного судна.

Сокрушалась, что ей вот-вот сорок, и что жизнь ее, как безвкусное платье: сверху горячее, бестолковое, цыганское, книзу – вечернее, блестящее, холодное. Сама скроила, сама сшила, сама носит. С возрастом оно, конечно, жмет, и тогда приходится кое-где распускать.

Думала о том, что ее нынешнее рациональное, размеренное, строгое и, по сути, счастливое бытие противится недружественному обобщению, хоть и подчинено утомительному вращению суматошного, расположенного в одном ряду с цирком и рингом водоворота, куда она дала себя затянуть.

Что ее удел – создавать и ждать, к какому отряду отнесут ее вдохновение хитроватые, улыбчивые критики и ученые мымры, толкующие о прекрасном, как о собственной грыже и неспособные одеть самих себя: назовут ли ее трепетной бабочкой или приравняют к твердопанцирному насекомому.

Или взять те же глянцевые журналы – новую церковь модной публики – что подобно самозваным апостолам постулируют в своих гламурных евангелиях каноны, важно сортируют чужие деяния, навязывают вкусы, порицают ересь и утверждают, что им заведомо все ведомо. Но вот вопрос: если вы все знаете – почему бы вам не подтвердить это на практике? Создайте что-нибудь этакое, вознеситесь! Не можете? Значит, не знаете! Не удивительно, что их служители время от времени объявляют о смерти богов и становятся шустрыми атеистами. Еще бы: как говорит Маркуша – плох тот лох, что не мечтает стать разводящим!

Истина уклончива, заблуждение есть добросовестный самообман, а будущее – уравнение со многими неизвестными. Так уж ли все прочно, как кажется, и о чем предупреждает ее комариный писк живущей в ней беды? Не потому ли Клим ищет союза с высокими людьми, чтобы иметь длинные руки, ибо по выражению Маркуши – чем длиннее руки, тем короче срок? Тьфу, тьфу, тьфу! Нет, нет, если уж Клим раньше ничего не боялся, то теперь ему и подавно бояться нечего! Теперь это все, как говорит тот же Маркуша, дела давно минувших дней, деянья прокуроров беглых. Вот именно беглых: случись в стране что-нибудь вздорное – ее семье есть, куда уехать.

И все же – чем помимо звания ремесла, которым она, обеспеченная женщина, даже не обязана зарабатывать себе на жизнь, интересна ей мода? Что она для нее – прихоть пресыщенной дамочки или поэтическая вольница, где она, окрыленная розовая пантера, удобно себя чувствует? Что она дает ей, кроме азарта праздного серфингиста, коллекционирующего упругий, недолговечный восторг волны? И не ждет ли ее впереди усталость и разочарование?

От подобных размышлений ее ночное сердце смущалось, но наступал день, и все вещи оказывались крепко пришитыми к своим привычным местам. Она возвращалась домой, раздавала домашним подарки и приговаривала, как это делала бы на ее месте любая любящая мать, жена и хозяйка:

«Ах, как я по вас соскучилась, дорогие мои!»

Однажды она напомнила своим французам:

«Как насчет господина Сен-Лорана?»

«К сожалению, это невозможно! – признались французы. – Месьё Сен-Лоран – большой затворник!»