Вернуть Онегина - Александр Солин

«Нет, Климушка, то не в счет, то другое – не так, как сейчас… – блаженно жмурясь, нежилась она в его объятиях. – И потом, те дни были пустые…»

Клим, которому диковинные подробности начальной стадии деторождения были в новинку, спросил, когда она будет знать, что беременна.

«В принципе, недели через три. Теперь это просто: буду пИсать по утрам на специальные полоски…»

После той ночи они самым старательным образом подкрепляли свои намерения еще несколько раз, и на двенадцатый день очередная полоска осторожно намекнула им на вполне благоприятный исход их ожиданий.

«Двенадцать дней – не рано ли?» – засомневался настроенный на три недели муж.

«Ничего, нормально» – успокоила она, не без досады заметив про себя, что, судя по всему, зачатие случилось на несколько дней раньше, и что обидно – случилось самым будничным и незаметным образом (впрочем, так на деле и происходит большинство зачатий).

Как бы то ни было, намеки лакмусовых бумажек становились все прозрачней, пока не уперлись в потолок своих возможностей. А это означало только одно: она, что называется, понесла. Когда же в конце третьей недели ее против всяких предыдущих правил замутило и вытошнило, стало и вовсе ясно, что их уже не трое, а четверо. Хорошо, что неприятность случилась дома, иначе ей пришлось бы объясняться, и бог знает, что окружающие подумали бы раньше, чем им это было положено.

Но шила в беременном мешке не утаишь, и те же публичные приступы дурноты довольно скоро ее разоблачили. Громкая новость всколыхнула ее окружение и пошла расходиться кругами, и каждый, кого она достигла, примерял это событие к тришкиному кафтану своего положения. Аллу Сергеевну бросились поздравлять, и нашлось немало светлых лиц и теплых слов, в искренность которых было трудно не поверить.

Тем временем разгоравшаяся внутри нее новая жизнь устанавливала там свои безжалостные, беспощадные порядки. Ничего подобного в сравнении с предыдущими беременностями! «Ну, погоди! Вырастешь – уж я тебе расскажу, как ты в животике мамочку мучила!..» – слабо улыбалась она, отдыхая после очередного приступа рвоты.

Она питалась так, как было предписано, но пища казалась ей пресной и безвкусной. Неожиданный запах мог обратить ее в бегство. Особое отвращение вызывала у нее теперь жареная рыба, которую она всегда любила, и тем больше, чем поджаристей та была. Но поскольку рыба для среднеарифметического здоровья мамочки и плода была продуктом важным и незаменимым, ей была прописана черная икра, каковой муж и кормил ее с ложечки на виду их смешливого сына. Из редких переносимых ею запахов она всем другим предпочитала запах кофе.

Порой она негромко и мило капризничала, и окружающие снисходительно относили ее капризы на счет крошечного тирана, неспокойно и по-хозяйски устроившегося в ней. Домашние истово жалели и всячески обхаживали будущую мамочку. Людей же, знакомых с непростым угловатым характером Аллы Сергеевны, приятно удивляла ее перемена в сторону мягкости и тихой, очаровательно-бледной женственности.

«Ах, Климушка! – говорила она, когда приступы отступали. – Хочется чего-то такого… такого… ну, такого… В общем, хочется чего-то, а чего – сама не знаю…»

«Аллушка, ты только скажи – мы все достанем!» – озабочено гудел внимательный Клим.

За ней присматривали серьезные врачи, прописывали пилюли, и они помогали, определенно помогали, но не до конца. Доктора говорили, что налицо нормальный токсикоз, что надо непременно потерпеть и что он скоро пройдет.

Клим теперь стремился попасть домой пораньше, чтобы, поцеловав ее в прихожей, простереть над ней свои могучие заботливые крылья. За последние два года жизнь их вошла в респектабельное русло – признанное общественное положение, приемы и выходы в свет – и ее благополучное ровное течение притупило прежние страхи. Там где они бывали – а бывали они не только в разбойничьих кругах – Клим пользовался почтительным уважением. Каждый раз там обязательно присутствовали какие-нибудь важные люди в дорогих костюмах и при золотых браслетах, снабженных для разнообразия часовыми стрелками. Они удалялись с Климом в укромное место и беседовали о чем-то серьезном, пока их жены искали ее похвалы своим парижским обновкам.

Сыну, естественно, было объявлено, что у него скоро будет сестренка, и он следовал отцовскому наказу: если мамочка чувствовала себя «не очень» – старался ее не тревожить. Если самочувствие ее было приличным, усаживался рядом, сообщал школьные новости и делился своими взглядами на жизнь.

«А я новое слово придумал! – не в силах усидеть на месте, хвастался он.

– Знаешь какое? Надо говорить не холодильник, а холодрыльник!»

«Мамочка, как ты себя сегодня чувствуешь?» – копируя заботливую отцовскую интонацию, спрашивал он ее по утрам.

Вслушиваясь в его детскую речь – сложную смесь из добропорядочного семейного, поэтической версии уличного и чопорного школьного языков, она со смущением обнаруживала, как много ею пропущено.

«Нет, нет, с дочкой все будет по-другому! – спешила она заверить молчаливую укоризну и мечтательно обещала: – Ах, в какие чудные платьица я буду ее наряжать!..»

Она принялась понемногу отходить от дел: попросила мужа, и он подыскал кандидата в директора фабрики. К ней явился хорошо одетый, немногословный, понятливый мужчина средних лет, чья кандидатура после небольшого экзамена была ею одобрена. Через несколько дней новый директор приступил к работе, а старый ощутил, как гнетущая тяжесть на его плечах начала крошиться и осыпаться, чтобы через месяц смениться почетной мантией необременительного наблюдательного веса.

Отныне и навсегда она сосредоточилась на Доме, куда ей, чтобы попасть, достаточно было пересечь столичную реку (чьи салонные размеры никак, по ее мнению, не соответствовали этому исключительному званию) и немного поплутать в лабиринтах центральной нервной системы. Она ехала в мягком высокопревосходительном мерседесовом купе, минуя растиражированные патриотизмом места, облепившие Кремль, словно цепные псы корыто с пропитанием, и рассеянно поглядывала на бастионы неприступного когда-то города. Могла ли она, дочь провинциальной путейщицы и амурского хулигана вообразить себе каких-нибудь десять лет назад, какое коленце выкинет судьба? Ну, разумеется, нет! Но вот вопрос: покорив Москву, стала ли она москвичкой? И снова нет. Этому городу не хватало душевности, а потому он как был ей чужой, так и остался. Скорее, она видела себя заезжим гладиатором, которому пока удается побеждать. А между тем, никогда ни до, ни после она не испытывала такой радости, уверенности и воодушевления, как в ту пору. Посудите сами: у нее было все, о чем только женщина может мечтать – любимое дело и растущее признание, нескромный, стремительно крепнущий достаток, легендарный любящий муж, готовый исполнить любое ее желание, очаровательный и ласковый сын. Добавьте сюда зрелую завидную красоту и раннюю премудрость, которые всегда при ней, и тогда даже навязчивые приступы тошноты не омрачат радости предстоящего материнства.