Я люблю.Бегущая в зеркалах - Мила Бояджиева

«Ну что же, во всяком случае, нормальному человеку такое не может и присниться. И надо признаться — это вдохновляет», — решил Динстлер, берясь за работу. Все необходимые медикаменты были доставлены Луми через Ванду. Готтлиб позвонил жене и, прибегнув к условному знаку, исключающему возможность ловушки, попросил прислать полный курс М1 и М2, предупредив, что вернется через три недели.

Иван не испытывал и тени сомнения, прощаясь со своим лицом, не доставлявшим ему, по-видимому, никаких хлопот. Он был сиротой, а о женщине, ради которой стоило бы сохранить себя говорить категорически не хотел.

— Я совсем один. И мне даже хочется исчезнуть — такое «минисамоубийство». Кроме того, я уверен, что внешнее и внутреннее Я неразрывны. А кое-что меня в себе не устраивает. Надеюсь, Готтлиб, ваша вдумчивая физиономия серьезно займется перевоспитанием этого легковесного, победоносного типа, который уже почти тридцать лет нещадно эксплуатирует представительную визитную карточку — глазки, губки, гордый профиль — тьфу! Как вы думаете, приятно ли сознавать, что за этот камуфляж тебя могут любить?

— А как же с наследниками, Иван? Ваши перспективные отпрыски никогда не будут похожи на своего отца, поглядывая немного свысока на неказистого родителя, — вставил свой контраргумент Луми.

— Вот и отлично, будут всю жизнь удивляться, как это я так здорово изловчился — победил законы генетики силой своего необычайного чадолюбия, парировал Иван.

— Мне это, кажется, в самом деле удалось. Знаете, Иван, моей дочке скоро исполнится два года и она… Ну, в общем, таких детей я больше не встречал… — не мог не похвастаться Динстлер.

— Да, Мио говорил, что у вас прехорошенькая супруга. И девочка, видимо, в нее?

— Что там «хорошенькая». Моя Антония — чудо!

— Никогда бы не подумал, что вы, Готтлиб, окажитесь столь восторженным отцом. Видимо, я недостаточно изучил ваше «дело», предполагая большую дозу скепсиса и самокритики. Ну что же — ставлю себе минус.

Покончив с обязательной программой неофициального общения, они приступили к выполнению задания. Никто не коснулся главного — смысла и цели не только самого предприятия, но и деятельности Пигмалиона в целом. Никто не помянул Организацию, сочинившую и организовавшую весь этот зубодробительный, за гранью здорового понимания, сюжет.

…«Интересно, думал Готтлиб, «работая» над Иваном, — может ли человек собственноручно «вылепить» своего двойника со всеми мучительно знакомыми и ненавистными изъянами, старательно повторяя нелепый экспромт природы и — не сбрендить? Во всяком случае, я уже, наверняка — псих!»

Почти двадцать дней они прожили втроем, превратив свое вынужденное уединение в сплошной фарс. Может быть этот хохот, порою абсолютно идиотический, провоцируемый одним междометием, жестом или гримасой, помог тогда Динстлеру сохранить отстраненность от своих фантасмогорических манипуляций и довести дело до конца. Вся эта история легла в его сознании на одну полку с комедийными кинолентами, которые никогда не запоминались и не особенно смешили, оставляя привкус легкой хмельной неразберихи. И лишь иногда в особые часы пугливых сомнений, Готтлибу казалось, что над эпизодом «двойника» потрудился Хичкок.

«Гадко и глупо, — думал он с отвращением прильнув к своему отражению в зеркале. — Ничто не может быть противнее сознательного повторения гнусности». В конце концов он даже несколько перестарался, с мазохическим удовольствием изобразив на классическом «портрете» Ивана «авторский шарж».

— Жаль, что нам больше не придется встретиться. Возможность совмещения двух Динстлеров могла бы означать только одно — кто-то из нас должен будет исчезнуть, — перед расставанием с Пигмалионом Иван выглядел непривычно грустным. — Мне кажется, я действительно теряю часть себя, отпуская «подлинник». Становится даже понятна нерушимая привязанность близнецов.

— Если надоест — ты только свистни и я верну на место твое южное великолепие. Неужели у меня такая идиотская улыбка в торжественные моменты? — засмотрелся Готтлиб на свое «отражение».

В начале апреля они расстались: две машины, отбыли в разные стороны, покидая притихшую виллу. Красный «мерседес» торопился вернуться в свою горную обитель, «пежо» Луми, спускавшееся к морю, увозило незнакомца, которому предстояло начинать жизнь заново.

Увидев свой дом издали, Готтлиб почувствовал радостное удивление.

Уже с дальнего поворота дороги, с того самого места, где впервые открываются знакомые очертания дома и клиники, сверкнул зеркальный зайчик стеклянной стены. Крошечный маячок — слюдяной отблеск в переливах едва обозначившейся зелени, над округлившимися холмами и травяным ковром, расцвеченным желтыми россыпями мать-и-мачехи.

Он покидал это место с измученной душой и расстроенными чувствами, облегченно захлопнув за собой дверь. По существу, он бежал, оставляя в туманной мартовской слякоти неразбериху и сумятицу, тупую боль, ставшую хронической. Оказывается, он так соскучился по дому!

Чем ближе подъезжал нетерпеливо жмущий на газ Динстлер, тем сильнее ощущал, что там, за изгибом шоссе, за уходящими в прошлое недавними страхами, его ждет тепло и покой.

Аккуратный сквер за оградой, стоянка с припаркованными машинами, деловито мелькающие в зеленеющих кустах белые халаты, сам дом — с бронзовой, достойно-лаконичной вывеской «Пигмалион», сияющими чистотой большими окнами и солидной вескостью очертаний, свидетельствовали о надежности и преуспевании.

Оказывается, его ждали. Не только Ванда, подготовившая праздничный обед, переменившая прическу и макияж, но и весь персонал, предупрежденный о возвращении шефа и основательно потрудившийся при наведении парадного порядка.

По отчету заместителя Мирея, перехватившего шефа сразу после короткой беседы с женой, Динстлер понял, что дела клиники идут хорошо, стационар загружен, пациенты находятся в надежных руках и два новых сотрудника мужчина и женщина, прибывшие по рекомендации Вальтера Штеллермана ждут распоряжений.

Готтлиб ерзал, стараясь не затягивать вопросами деловую беседу и поскорее встретиться с четой компаньонов: ему не терпелось увидеть дочь.

— Могу вас заверить, голубчик — мы здесь вполне справились. Ничего серьезного, конечно, не предпринимали. Вальтер подлечил свои ноги, сбросил 18 кг. и ждет вас для окончательного наведения глянца. А моя Нина здесь, в горном воздухе, просто расцвела. Вы ее не узнаете… Но погодите, она уже, верно, спит… — тараторила Франсуаз, напрасно пыталась Франсуаз удержать Динстлера. Он даже не постучал в номер и отстранив удивленную няню, нанятую недавно и ему еще не представленную, ринулся к кроватке. Антония лежала лицом к стене, обхватив руками большую плюшевую собаку. Это был тот самый затертый Барбос, который остался от увезенной в санаторий дочери Динстлера.

— У Нины полно своих красивых игрушек, но она просто неразлучна с этим облезлым старичком, обнаруженном, кстати, в вашем кабинете», — шепотом объяснила Франсуаза.